Дочь тумана и костей - Лэйни Тейлор

Кару никогда не рассказывала об этом даже Суссане, потому что, во-первых, считала это очень личным, принадлежащим только им двоим, ей и Казу, а, во-вторых, потому что ей было стыдно. Она вообще никому не сказала, но Бримстоун, который непостижимым образом всегда узнавал обо всём, догадался и не преминул воспользоваться нечастой возможностью прочитать ей лекцию. Вот это было познавательно.

Голос Торговца Желаниями был таким глубоким, что казался лишь оттенком звука, темным резонансом отдаваясь в самых глубинах слуха.

— Я не особо силен в правилах, по которым нужно жить, — сказал он. — Но четко усвоил одно очень важное: не суй в себя ничего лишнего — ни ядов, ни химикатов, ни дыма или алкоголя, никаких острых предметов типа незначительных игл для наркотиков или тату, и… так же незначительных пенисов.

— Незначительные пенисы? — Переспросила Кару, развеселившись. — А что, существует такое понятие, как значимый пенис?

— Ты поймешь, когда появиться, тот самый, настоящий, — ответил он. — Прекрати размениваться на ерунду, дитя. Жди любви.

— Любви. — Её радость улетучилась, как не бывало. Она-то думала, что это и была любовь.

— Она придет, и ты познаешь её, — заверил Бримстоун, и ей отчаянно захотелось поверить ему. Он жил уже сотни лет, ведь так? До этого момента Кару никогда ещё не связывала понятие любви с Бримстоуном — при взгляде на него любовь была последним, что приходило в голову — но она надеялась, что, прожив столь долго, он приобрел мудрость и потому не ошибался на её счет.

Потому что самым большим для сироты всегда остается любовь. А от Каза она этого точно не получала.

Она так сильно надавила карандашом на свой рисунок, что его грифель сломался, и в то же мгновенье вспышка гнева воплотилась в целую автоматную очередь чесоточных позывов, сокративших её ожерелье до размеров ошейника и вынудивших Каза вскочить с подиума для моделей. Убрав руку с ожерелья, она наблюдала за его действиями. А Каз уже был у двери. Держа халат в руках, он, все еще голый, пулей вылетел из класса в спешке найти укромное место для удовлетворения своих унизительных потребностей.

Дверь захлопнулась. Класс застыл, в недоуменном молчании взирая на опустевшую кушетку. Profesorka Фиала стояла, уставившись поверх очков на дверь, и Кару почувствовала угрызения совести. Может быть это было чересчур.

— Что случилось с Козломиром? — спросила Сусанна.

— Без понятия, — ответила Кару, разглядывая свой эскиз. С холста на неё взирал Каз во всем блеске похоти и элегантности, будто поджидая любовницу. Эта работа могла бы быть очень неплохой, но она все испортила. К низу линии утратили четкость, сливаясь в беспорядочное черканье, зарисовавшее его… незначительный пенис. Хотела бы она увидеть реакцию Бримстоуна на это. Он всегда отчитывал её за неблагоразумное использование желаний (например, за совсем недавнее, после которого брови Светлы за ночь стали толстыми как гусеницы и после выщипывания тут же отрастали обратно).

— Женщин сжигали на кострах и за меньшее. — Сказал тогда он.

"Ох, и повезло же мне, что не живу в средневековье," подумала она.

Остаток дня прошел без происшествий. За парой по химии и занятием в лаборатории цвета, последовали техника рисования и ланч, после которого Сусанна отправилась в класс лепки, а Кару — на рисование. Оба эти предмета были трехчасовыми, так что занятия у девушек закончились, когда на город уже полностью опустилась ранняя зимняя темнота.

— В отраву? — Спросила Сусанна, как только они вышли из школы.

— Ты еще спрашиваешь?! — Воскликнула Кару. — Я умираю с голода!

Пригибая головы от ледяного холода, дующего навстречу, они пошли по направлению к реке.

Улицы Праги, едва тронутые переменами двадцать первого (впрочем, как и двадцатого или даже девятнадцатого веков) до сих пор выглядели по-сказочному нереально. Позолота возвышавшихся над тротуарами домов, украшенных лепниной в стиле Рококо и покрытых красной черепицей, отливала пурпурно-красным и бледно-голубым — цвета яичной скорлупы. Купола в стиле Бароко выступали приглушенной зеленью античной меди, а Готические шпили тянулись остриями вверх, будто готовые пронзить падших ангелов.

В воздухе витали воспоминая о волшебстве, революциях, о звуках скрипок великих мастеров. Мощеные булыжником переулочки извивались, словно лесные ручейки. Особы криминального вида в париках эпохи Моцарта толкали на углах улиц записи камерной музыки, а подвешенные в окнах домов марионетки предавали всему городу вид театра с прячущимися, пригнувшись за занавесками, кукольниками.

Над всем этим возвышался замок, силуэт которого острыми шипами вырисовывался на холме. По ночам он освещался прожекторами, купаясь в их зловещем свете.

Этим вечером небеса низко нависали переполненными снегом облаками, создавая тонкий ореол вокруг уличных фонарей.

Расположенное вниз по Ручью Дьявола, кафе "Отравленный Гуляш" было местом, на которое вряд ли можно наскочить случайно. Необходимо было точно знать его расположение, чтобы, пронырнув под непримечательной каменной аркой, пройти через окруженное стенами кладбище и оказаться перед освещаемыми лампами витринами кафе.

К сожалению, у туристов больше не было шанса стать для себя первооткрывателями этого места — последнее издание путеводителя "Одинокая Планета" выдало его расположение миру, и последние полгода путешественники с рюкзаками за спинами, вытягивая шеи, то и дело заглядывали в арку в поисках злачных уголков Праги, о которых можно было бы написать в почтовых открытках:

"Церковь, когда-то примыкавшая к этому средневековому монастырю, сгорела дотла около трех столетий назад, но помещения, в которых обитали монахи, сохранились, и были превращены в наиболее странное кафе, которое только можно было найти: заставленное классическими статуями, причем на каждой красовался противогаз времен Первой Мировой Войны из коллекции хозяина заведения. Существовала легенда, что в Средние века спятивший повар погубил целый монастырь всего одним котелком отравленного гуляша. Отсюда, собственно, и появилось название фирменного блюда кафе (гуляша, конечно же), самого заведения и преувеличенно мрачной атмосферы, царящей в нем: сядьте на бархатный диванчик и обоприте ноги о гроб, черепа за спиной бармена могут (а может и нет) принадлежать отравленным монахам…"

Впрочем, в этот вечер здесь было довольно тихо. В углу какая-то иностранная семейная пара фотографировала своих детей, напяливших на себя противогазы, да в баре несколько мужчин налегали на выпивку, но большинство столиков — в виде гробов, окруженных низкими плюшевыми диванами — пустовало. Повсюду были расставлены римские статуи в натуральную величину: боги и нимфы с отсутствующими руками и крыльями, а в центре помещения — огромная копия всадника Марка Аврелия с Капитолийского холма.

— О, славно, Чумной не занят, — сказала Кару, кивая в сторону скульптуры. Как и на всех статуях в этом заведении, и на массивном императоре и на его коняге были надеты противогазы. При взгляде на эту парочку, Кару всегда приходила на ум ассоциация с первым всадником Апокалипсиса, Мором, сеявшим чуму по всему миру одним взмахом руки. Любимый столик девушек располагался в тени этого изваяния, предоставляя расположившимся за ним некое уединение и, в то же время, отличный (если не обращать внимание на то, что приходилось выглядывать из-за конских ног) обзор бара, позволявший тут же заметить любую интересную личность, переступившую порог кафе.