Белла Ахмадулина. Любовь – дело тяжелое! - Екатерина Мишаненкова

Впрочем, не отрицая роли Надежды Алексеевны в жизни Беллы, надо сказать несколько слов и о возможных объективных причинах того, почему она долго не могла почувствовать себя в школе комфортно. Ближе к концу войны ситуация в московских школах стала сильно ухудшаться. Росло число хулиганов, подростки приобретали блатные манеры, играли в карты на деньги, спекулировали билетами в кино, торговали папиросами, курили. Специалисты отдела народного образования объясняли это так: «В 1943 году в Москву вернулись дети, которые год-два не учились, либо учились недостаточно. В связи с эвакуацией и другими военными условиями значительно изменился состав населения Москвы. Крупные предприятия, возвратившиеся из эвакуации или восстановленные, привлекли рабочую силу из провинции и главным образом из деревни. Вследствие этого детское население Москвы значительно изменилось. В 1943–1944 годах ухудшилась дисциплина учащихся, появилась грубость в отношении старших и даже учителей. Понизился уровень культуры учащихся, их поведения, речи. Участились факты нарушения ими общественного порядка».

Одна из лучших учительниц Москвы Надежда Дмитриевна Покровская писала о своей работе в школе № 193 на Божедомке: «Вот главный хулиган, Борис Медведев, ему четырнадцать лет. Семья спекулирует, сестра легкого поведения. Как-то принес в школу фотоаппарат, «Лейку», чтобы снять молоденькую учительницу и приделать ее головку к обнаженному женскому торсу. От него то махоркой попахивало, то водкой. Кончилось тем, что его застали за выворачиванием лампочек в бомбоубежище. В конце концов из школы его исключили… Вот жирный откормленный Бурмин, единственный сын вполне добропорядочных родителей. Мальчики бьют его смертным боем… Раздражает его откормленность, лень и распущенность. Ходит по классу, а на замечание отвечает: «А что, я ничего не делаю». Вечно просит выйти, возвращаясь в класс, застегивает брюки, а на замечание опять отвечает: «А что я делаю?» В четверти у него двойки. На все мольбы родителей назвать фамилии тех, кто его бьет, с гордостью отвечает: «Бурмин не мент и доносить не будет»»… И это речь не о самых худших школах и не о детях-беспризорниках. В класс Покровской стремились отдать на перевоспитание своих детей-хулиганов многие влиятельные люди. Если школа, в которую ходила маленькая Белла, была хотя бы вполовину так же ужасна, можно понять, почему она так долго не могла найти общего языка ни с одноклассниками, ни с учителями. Понятным становится и поведение директрисы, пытавшейся воздействовать на нее репрессиями и оскорблениями – от других методов учителя уже просто отвыкли.

Впрочем, скоро ситуация начала выправляться. С войны стали возвращаться мужчины, привыкшие к дисциплине и армейскому порядку и не привыкшие церемониться с хулиганьем. Они могли и на улице любого одернуть, но главное – бывших фронтовиков стали активно назначать на работу в школу, в основном директорами и военруками. В то время это было просто спасением, даже несмотря на то, что некоторые такие директора сильно перегибали палку с наведением порядка и превращали школу чуть ли не в казарму. Но как бы то ни было, такой жесткий подход сделал свое дело – дисциплина в школах стала повышаться, и они постепенно переставали напоминать воровские притоны.

Еще одним любимым учителем Беллы стал как раз такой бывший фронтовик – учитель рисования. Он тоже, как и большинство людей, к которым она в детстве питала особую симпатию, имел на лице печать пережитых страданий: «Он был в военной форме, тоже раненый, хромал и опирался на клюку, и, кроме того, у него в лице, которое меня тоже поразило, было какое-то страдание… Я не сомневалась, что ему грозило что-нибудь еще. Но это точно было мне как-то известно, что он скоро куда-то денется, что ему грозит какое-то горе. Я очень хорошо его помню: измученный, худой, хромой, хромающий, но с таким глубоким, трагическим взглядом, оглядывающий детей… И что он думал, что он пережил во время этой войны?»

Он действительно оказался необычным человеком, Белла не ошиблась, почувствовав в нем родственную душу, как не ошиблась и в том, что он вскоре пропал, и она никогда о нем больше не слышала. Но пока он еще был учителем рисования, он дал детям задание нарисовать День Победы. «У меня была коробка карандашей и лист бумаги, – рассказывала Ахмадулина, – и я всеми карандашами, которые у меня были, совершенно бесформенно, но все-все-все-всеразноцветность, которую только можно вообразить, я нарисовала. Дети каждый рисовал, кто что может – кто танк, кто самолет, а я – вот эту бесформенность, но все карандаши я на это извела. Он обошел всех, всех похвалил, а ко мне подошел, и вдруг страшно растрогался, и поставил мне огромную пять с плюсом. И я была так поражена, то есть, значит, это совпадало с тем, что он имел в виду, то есть не так просто вот такое множество-множество цветных карандашей. Совершенно бесформенно, но зато очень бурно, потому что это и был День Победы».

Сознание, что позади по-настоящему жуткие времена, делает взгляд на сегодняшний день менее драматичным. Однако истребление духа, культуры, светлого разума, которое педантично совершалось в России с семнадцатого года, бесследно не проходит. Я радуюсь, когда вижу невинную раскрепощенную молодежь, очаровательных мальчиков и девочек на роликах. Счастье, что они не знают прежнего устройства. Но знают они его или нет – генетический слом остается в человеке. Чтобы возродить нацию, нужно огромное время. Дух, разум, грамотность души быстро не восстанавливаются. Вы спрашиваете, что у меня вызывает отторжение? Отсутствие былого времени. То есть непререкаемой культуры. Убыль нации неисчислима. Конвоир остался. Он жив. У него орден на груди или медаль. И потомство у него есть – дети, внуки. А зэк где? Никто не знает. Даже такой именитый зэк, как Мандельштам. Истребление нации разными способами, включая уничтожение дворянства, священников, раскулачивание крестьян, это и есть вырождение народа. Именно народа, а не нации, потому что у нас всегда была огромная многонациональная держава. Почему убивают негров? Кто они такие, эти жестокие люди? Кто? Вырожденцы и есть. Увы, это вырождение – оно заметно. Такая рана оставлена на судьбе. И это не может не причинять боль и не печалить.

Тем временем жизнь стала потихоньку входить в мирную колею. В чем была главная особенность первых послевоенных лет? Наверное, в том, что все верили в лучшее. Страна лежала в руинах, но опьяненные Победой люди готовы были терпеть лишения, работать на износ и стремиться вперед, к светлому будущему, которое обязательно наступит. Потому что они видели чудо и чувствовали себя причастными к сотворению этого чуда, ведь это их руками была сломлена мощь фашистской Германии. «Все мое поколение, за исключением разве некоторых, переживало трудности, – вспоминал известный строитель В. П. Сериков. – Но духом не падали. Главное – война была позади. Была радость труда, победы, дух соревнования».

Совсем скоро это радостное ожидание, задавленное бытовыми проблемами и тяжелой работой, должно было превратиться в мечту, а потом у большинства людей и вовсе в сожаления о несбывшемся. Но в конце 40-х почти все верили в светлое будущее. И будь Ахмадулина тогда постарше, воспринимай она происходящее разумом, а не через ощущения, возможно, она тоже верила бы. Но она была маленькой грустной девочкой, уже усвоившей, что «жизнь состоит из потерь», поэтому эйфория конца 40-х прошла мимо нее, а в памяти остались нищие деревни, изможденные голодные люди и длинная очередь в тюрьму.