Город святых и безумцев - Джефф Вандермеер

Древние авеню, бывшие дедушками и бабушками, когда юн был Двор Скорбящего Пса, а Дням Жгучего Солнца еще только предстояло опалить землю, тонули в густом вареве запахов: жимолости, страстоцветов и бугенвиллий, которыми пренебрегли и оса, и пчела. Такие улицы были почти пустынны, лишь кое-где совершали послеобеденный моцион старики или домашний учитель вел двух детей в воскресном платье — лаковые туфли и оттертые послюнявленными платками мордашки.

Разделенные садами и фонтанами дома, мимо которых шел Дарден, были построены из сурового, безразличного к непогоде камня. Сорная трава и плющ сгладили края этих тяжеловесных, гротескных строений с зияющими окнами, стекла в них ввалились внутрь, будто под давлением ползучих плетей. Вьюнок-ипомея, ялапа и дикий виноград душили плесневеющие каменные прилавки уличных рынков, свисали с ржавеющих балконов, ползли из трещин в мостовой, сплетались в изгороди и арки с черными обгорелыми провалами на месте давних пожаров. Кто обитал в этих домах, какие в них велись дела, Дарден мог только гадать. В своей высоте и солидности они хранили дух государственности. Бюрократизмом веяло от лепнины и бюстов, от горгулий и приземистых колон. Но и он проиграл битву со временем: занесшие над головой мечи и сабли конные статуи поросли мхом, их лица съел поселившийся на камне мох. Мускулистый корень дуба расколол надвое фонтан. Ошеломляющее беззаконие притаилось в этом безмолвии вьюнков и винограда, лишайников и плющей.

И разумеется, ни одни джунгли не могли бы приютить такого изобилия представителей грибного царства: меж обугленными плитами мостовой Дарден замечал теперь скопление грибов в таком же многообразии цветов и оттенков, как у нищих на бульваре Олбамут: изумрудные, пурпурные, рубиновые, просто бурые и темно-фиолетовые, сапфировые и трупно-белые. Они встречались всех размеров — от наперстка до отвисшего брюха евнуха.

Эти игривые и беспорядочные россыпи так восхитили Дардена, что, сам того не заметив, он стал переходить от одного пятачка к другому.

Грибной след завел его в узкий проулок, с обеих сторон стиснутый десятифутовыми каменными стенами, и скоро его охватило неприятное ощущение, что он идет по горлу змеи. Грибы множились, росли уже не только меж камней брусчатки, но еще и на стенах, яркими шляпками и ножками разукрасив их серость.

Солнце спряталось. Налетел, ударив Дардену в лицо, ветер. Угрюмо надвинулись деревья, затемнив собой небо. Проход все сужался, — вот по нему уже могут идти только двое в ряд, только один… пока наконец не стал таким узким (как самый тесный притвор, какой только видел Дарден), что ему пришлось пробираться боком, и все равно он оторвал пуговицу.

Наконец стены снова раздвинулись. Спотыкаясь, он вышел на открытое пространство. А там — хлоп! — громкий и резкий, как при переломе позвонка, звук, который пронзил его, омыл его, пронесся сквозь него. Вскрикнув, он вскинул руку, защищаясь от удара, когда в небо, биясь, поднялось море крыльев.

Дарден медленно опустил руку. Голуби. Стая голубей. Просто голуби.

Когда стая поднялась над деревьями, он увидел впереди по правой стороне улицы гниющий колумбарий, откуда прилетели птицы. В отверстиях, где селились бесчисленные выводки, было что-то от взгляда слепого. От вони голубиных погадок у Дардена стало неспокойно в желудке, но он все же улыбнулся про себя игре смыслов: одно и то же слово может означать приют для птиц и для праха усопших. И действительно, впереди, отделенный от голубятни-колумбария проулком, стоял другой такой же, но уже для людей, тоже заброшенный. Урны с прахом опасно балансировали на краю оконных полок, а внизу, под разбитым окном лежали две расколотые, из которых сочился черный пепел.

Один колумбарий для живых птиц, другой — для мертвых людей! Лицом к лицу, ни больше ни меньше, как два друга, объединившихся в запустении.

Сколь бы интригующим ни показалось Дардену это соседство, проулок между ними привлек его еще больше, так как теснящиеся в щелях улицы и точно сифилис изрывшие стены грибы-микофиты теперь умножились превыше вообразимого, покрыв брусчатку ковром сотни невероятных оттенков. В стене по правую сторону проулка были высечены десять ниш, закрытых чугунными решетчатыми калитками, за которыми заперта как в ловушке сотня закаленных невзгодами херувимов и демонов. Калитка ближайшей ниши стояла нараспашку, и оттуда выплескивалось переплетенье поросших лишайником плющей, в котором запутались грибожители с обвисшими красными флагами. В море листьев грибожители казались надгробными фигурками или призрачными пловцами, тонущими в зелени.

Возле Дардена (а осознав свою ошибку, он поспешно отпрыгнул) лежал грибожитель, которого он поначалу принял за микофит размером с трехлетнего ребенка. Существо пискнуло и заизвивалось в полудреме, а Дарден смотрел на него зачарованно, но с отвращением. Даже будучи чужим в Амбре, он знал про грибожителей, ведь, как учил его в Морроу Кэдимон Сигнал, «они составляют самый причудливый изо всех известных культов», впрочем, мало что еще сорвалось по этому поводу с высохших и морщинистых губ Кэдимона.

От грибожителей пахло, как из старого, гниющего овина, скисшим молоком и овощами, мокнущими во влаге из темных щелей, а еще сухим, как от умерших вчера навозников. Одни поговаривали, что они строят козни, перешептываясь на тайном языке, столь древнем, что никто больше, даже в далекой-далекой Окситании на нем уже не говорит. Другие считали, что они поднимаются из пещер и туннелей под Амброй, что они беглые заключенные, собравшиеся в темноте и создавшие себе своеобычную религию и преследующие собственные цели, что они чураются света, потому что ослепли за многие годы, проведенные под землей. Были и третьи (в основном среди необразованной бедноты), кто утверждал, будто за грибожителями ползут тритоны, слизни и саламандры, а над головой кружат летучие мыши и козодои, пируя насекомыми, копошащимися и на грибах, и на самих грибожителях.

Грибожители днем спали на улицах, а по ночам выходили собирать лишайники и микофиты, в солнечные часы вырастающие в трещинах и в тени склепов на кладбищах. Укладываясь спать, грибожители всегда втыкали рядом с собой красные флажки, и горе тому, кто, как Дарден, потревожит их сырую и мрачную дрему. Матросы в доках рассказывали Дардену, что грибожители (это ведь всем известно!) грабят могилы ради компоста или даже убивают туристов, а их плоть пускают под полночный посев. И никто не останавливает их, не надзирает за ними лишь потому, что по ночам они убирают мусор и трупы, коими завалена Амбра. С рассветом улицы сверкают под утренним солнцем невинностью и чистотой.

Полсотни грибожителей выкатились теперь из ниши, зловещие в самой своей мирности и даже в «ух-дух» дыханья: чахлые, в блеклых серо-зеленых, цвета жабьего брюха балахонах, головы скрыты под широкополыми серыми фетровыми шляпами, как раскрывающийся «колпачок» бледной поганки, — этот странный наряд покрывал их с головы до пят. Единственно видимым глазу оставались шеи — невероятно длинные, бледные шеи. Когда стояли неподвижно, загадочные существа и впрямь напоминали грибы.

И все же Дардену они пугающе напомнили людей, а не нелюдей: отдельная раса, развившаяся бок о бок с людьми, безмолвная, невидимая, скованная ритуалами. И их вид в тот самый день, когда он так безвозвратно влюбился, лишил Дардена присутствия духа. Он и раньше, в джунглях чувствовал дыхание смерти, но тогда не знал страха, одну только боль, а здесь ужас пробрал его до глубины души. Страх смерти. Страх неизвестного. Страх познать смерть до того, как сполна напьется любви. Болезненное и мрачное любопытство примешивалось к снам об изоляции и безысходности. Ко всем навязчивым мыслям, от которых, как предполагалось, его излечил Институт религиозности.