Собрание сочинений. Том 6. Граф Блудов и его время (Царствование Александра I) - Егор Петрович Ковалевский

разных предметов портняжного мастерства к объяснению в любви; тут были стихи в роде следующих:

Нагрето сердце как утюг! или

«О ты, которая пришила

Меня к себе любви иглой

Как самый крепкий шов двойной».

Кончалась песня словами:

«Умрет несчастный твой портной».

По какому-то странному случаю песня эта, конечно не предназначавшаяся для печати, попала в старинные песенники; но еще страннее, что автором ее назван сам несчастный Л-у, осмеянный в ней.

Литературная деятельность Жуковского начинается гораздо ранее, и именно с 1797 года (ему было тогда 15 лет); если даже мы и не согласимся с Полторацким, что четверостишие на рождение Великого Князя Николая Павловича, напечатанное в журнале «Муза» 1796 г. и помеченное буквами В.Р., принадлежит ему. Впрочем, сам Жуковский признает первым своим напечатанным стихотворением «Сельское кладбище» переведенное с английского, поэта Грея. Отсюда, действительно, начинается его известность.

В одно печальное утро, когда над Москвой носились темные тучи, а в Москве пуще обыкновенного свирепствовал Эртель, проходившие по улицам увидели промчавшегося фельдъегеря: как ни обыкновенно было в то время это явление, но оно всякий раз возбуждало тревожные опасения: «кого еще?»… со страхом спрашивали друг друга. На этот раз фельдъегерь остановился не у квартиры Эртеля, а у дома генерал-губернатора. Не прошло и нескольких минут, как вся Москва узнала о смерти Императора Павла I-го и восшествии на престол Александра Павловича. Тот же фельдъегерь привез указ о смене Эртеля?

Для России воцарение Императора Александра I-го было зарею пробуждения. Трудно представить себе Государя и человека так щедро одаренного природой и с таким блестящим образованием как Александр I-й. Современники свидетельствуют, что при известии о его воцарении, на улицах, люди незнакомые между собой, друг друга обнимали и поздравляли… В манифесте своем он объявил, что будет править Богом врученным ему народом, по законам и по сердцу премудрой бабки своей Екатерины Великой, и первым действием его было освобождение всех, содержавшихся по делам Тайной экспедиции в крепостях и сосланных в Сибирь или в отдаленные города и деревни России под надзор местных властей, и уничтожение самой Тайной экспедиции. Рассказывают, будто Алексей Петрович Ермолов, выходя из Петропавловской крепости, надписал на стене «свободна от постоя». Государь, узнавши об этом, сказал, «желаю, чтобы навсегда».

Блудов и Жуковский были дежурными у раздачи или предъявлении билетов при входе на Кремлевскую площадь при коронации Императора Александра и оба любили вспоминать об этом знаменательном для России событии.

Все с каким-то напряженным нетерпением ожидали этого дня, по некоторым обстоятельствам отсроченного. Народ отовсюду валил в Москву. Успели прийти и приехать толпами возвращенные из Сибири. Утро не обещало хорошей погоды; небо было пасмурно, но при выходе Царственной четы из собора порывом ветра сорвало с неба последние тучи, покрывавшие солнце, и торжественное шествие предстало во всем блеске. Государь был заметно взволнован при виде этой массы народа, представительницы всей России, с благоговением, с покорностью преклоненной перед ним, на одного его возлагавшей все свои надежды. Еще недавно малейшее проявление к нему приязни навлекло бы подозрение на тех, кто не боялся выразить ее, а таких смельчаков конечно было немного. В лице Государя было более задумчивости, робости, чем смелости; он как бы чувствовал всю важность, всю тягость царской власти, которую принял; не с самонадеянностью и гордым величием шел он; не страх внушали его взгляды, кроткие, приветливые, но беспредельную любовь, сочувствие и готовность на самопожертвование. Каждый мысленно ободрял его: «Смелее! Смелее! Верь, что господство дикой власти менее надежно, чем господство разума, что проявление благотворного добра в нравственной жизни народа, так же необходимо, как проявление солнечной теплоты в царстве растительном. Смелее, смелее – Бог милостив, мы за тобой!» По осанке и походке Александр напоминал собой свою державную бабку, особенно улыбка его была также очаровательна как у Екатерины; старые сподвижники ее глядели на юного Государя с какой-то суеверной любовью.

Легко себе вообразить, чего не передумали, чего не переговорили между собой двое молодых дежурных в их поэтическом настроении!

Для Блудова время коронации было знаменательно и в другом отношении: он влюбился! Это была его первая любовь и последняя; любовь страстная, сильная, которую не только не охладили всевозможные препятствия, но еще более разжигали, любовь, которой он ни разу не изменил в течение всей жизни, которая сохранила его от многого дурного и пробудила не одно благородное чувство. Ему было тогда 17 лет. У фельдмаршала Каменского он встретился с семейством князя Щербатова. Дом графа Каменского на Зубовом бульваре, где нынче помещается Земледельческое училище, принадлежал к тем старинным боярским домам, которых более не встречается и в Москве; он даже и в то время поражал чудовищною роскошью. Около старого фельдмаршала образовалось нечто в роде своего двора: управляющие, секретарь, приживатели и приживательницы, хвалители и потешатели его в различном роде, няни, мамки, калмычки, турчанки, подаренные ему или взятые в плен, воспитанные кем-нибудь из членов семейства, наполняли дом, где властвовал он сурово и деспотически. Как-то уродливо здесь смешивалась азиатская роскошь с утонченностями европейской жизни, представления французских пьес, с обрядовыми песнями сенных девушек. Русская старина била ключом из-под западной коры, которая не могла вполне даже прикрыть ее, – не то, что сдержать.

Граф Каменский был женат на княжне Анне Павловне Щербатовой, одной из первых красавиц своего времени. Князь Андрей Николаевич Щербатов, дядя Каменской, приехавший в Москву по случаю коронации Государя Александра Павловича, остановился в доме фельдмаршала. С ним были обе его дочери: старшая, Анна Андреевна, уже блистала в большом Петербургском свете и при дворе, где она была фрейлиной при Императрице Марии Феодоровне; в ней находили сходство с Елизаветой Алексеевной, особенно по той грации и всепобеждающей доброте в выражении лица и улыбке, которыми умела обворожать Императрица. Меньшая дочь, Марья Андреевна, была еще ребенком, но ребенком любимым и балованным своей матерью нередко в ущерб старшей дочери. Анне Андреевне было тогда уже 23 года; она обходилась с 17-летним Блудовым, как с мальчиком, которого в доме графа Каменского любили все, и принимали за семьянина, вместе они играли на домашнем театре, вместе читали. Молодой девушке нравился его блестящий, остроумный и пылкий разговор, столь не похожий с тем, к которому приучили ее балы большого Петербургского света. Она привыкла к его некрасивой наружности, и вскоре они сблизились, хотя в то время ей и в мысль не приходила возможность брака.

От зоркого взгляда матери Блудова не скрылось это взаимное сближение, но она знала