Идеальный размер - Луиза Кин

Топот огромных ног ближе. Пробегая мимо нас с Дугалом, мужчина немного сбавляет ход, но не останавливается.

–Идите обратно, – говорит он нам на бегу и закашливается так сильно, что я почти уверена – похитителя ему не поймать.

Я отрываю головку Дугала от своей груди и зажимаю ее между ладонями.

–Тебе больно? – спрашиваю я ребенка.

Дугал, не переставая реветь, утвердительно кивает. Я поднимаюсь с колен и беру Дугала на руки, стараясь не обращать внимания на тяжесть в груди и резкую боль в ногах, в животе и в висках. Теперь мы идем по переулку в противоположном направлении – туда, откуда пришли.

Дугал немного успокаивается. До конца переулка еще далеко, потому что Незнакомец, убегая от меня, успел преодолеть две трети его длины. Куда похититель собирался бежать? Каков был его план? И был ли вообще у него план? Может, он просто поддался безумному порыву? Воспользовался удачно подвернувшейся возможностью?

Наконец, мы выходим из темного переулка на солнечный свет, и я шепчу Дугалу на ушко:

– Вон твоя мама, малыш.

Дугал поворачивает заплаканное личико и видит свою высокую обезумевшую от ужаса мать, которая судорожно вцепилась в двух других сыновей. Он снова начинает кричать и вырываться, отчаянно пинаясь ногами. Я осторожно отпускаю его на землю. Дугал бежит к матери, обнимает ее, уткнувшись лицом в грудь, и затихает, а она плачет уже и за себя, и за сына.

Я прислоняюсь спиной к стене дома. Держусь одной рукой за живот, другой вытираю пот, заливающий глаза, и стараюсь восстановить дыхание. Проходит всего пара секунд, и у меня из глаз тоже начинают течь слезы.

Я слышу, как нарастает вой полицейских сирен. Вокруг нас собирается небольшая толпа – людям интересно посмотреть на странную сцену из «мыльной оперы», которая разыгралась у входа в обычный переулок. Рядом с визгом тормозов останавливается полицейская машина. Я прикрываю глаза ладонью от слепящих вспышек ее мигалки; синие огни напоминают неоновые вывески стрип-клубов Сохо. Дверца автомобиля резко распахивается, сирена прекращает выть, а из радиоприемника сквозь шум помех доносится:

– Мы взяли его.

Я вытираю слезы и мечтаю о том, чтобы меня тоже обняла мама. Я хочу рассказать ей, что противно пахнущий Незнакомец в разбитых очках сначала ударил меня кулаком по лицу, а потом пнул в живот. Очень обидно, что меня побили. Обидно и страшно при мысли о том, что я сделала. Я преследовала похитителя ребенка. Я бежала за Незнакомцем по темному переулку.

Закрываю глаза руками и, помимо тошноты, поднимающейся к горлу откуда-то из желудка, чувствую внезапную гордость. Внутренний голос шепчет мне то, что не сразу дошло до моего сознания: «Ты бежала очень быстро».

Меня рвет. Выпитая кружка черного кофе и низкокалорийная булочка с голубикой – все, что я успела съесть на завтрак, – оказываются на мостовой.

Я смотрю себе под ноги и чувствую, что меня просто распирает от гордости.

Кэгни прижал больного ублюдка к стене, но не может ударить поганца. Нет, не потому, что ему этого не хочется. Кэгни с удовольствием растер бы похитителя в порошок, размазал по стенке, разбил в лепешку его нос и губы, чтобы эта сволочь выла от боли, истекая кровью и умоляя о пощаде. Кэгни хотелось бы выбить все зло, которое таится в этой грязной душонке.

К сожалению, он не может этого сделать, потому что полицейский крепко ухватил его за локоть и пытается оттащить от задержанного. Лучше бы полиция позволила ему разрядиться праведным гневом. Сами полицейские не вправе избить ублюдка. По крайней мере, на глазах у собравшейся толпы. Если они тронут эту сволочь, хоть пальцем, их тут же обвинят в неоправданном применении насилия по отношению к арестованным, и целая орава дураков и скучающих домохозяек выйдет на улицы с плакатами и транспарантами, протестуя против произвола полиции. Что касается Кэгни, то он не полицейский и потому волен врезать преступнику по первое число. Конечно, потом за это пришлось бы отвечать, однако в данном случае игра, безусловно, стоила свеч. Тем не менее констебль решительно отводит руку Кэгни в сторону.

–Отпустите его, сэр. Позвольте мы сами им займемся. Отпустите.

–Ну что, сволочь? Любишь приставать к детишкам, да? Прибить бы тебя прямо здесь и сейчас!

–Простите, – шепчет похититель, и слезы ручьями льются по его лицу. – Простите. Я не хотел.

Ярость захлестывает Кэгни огромной волной, но еще один полицейский хватает его за плечо и оттаскивает от задержанного преступника. Затем похитителя разворачивают лицом к стене и, заломив ему руки за спину, надевают наручники.

–Что бы вы с ним ни сделали, это будет слишком мягкое наказание! Никакой справедливости, черт возьми!

Кэгни сгибается, опершись ладонями на колени, и заходится громким кашлем. Надо же, сказал всего несколько предложений – и совсем выбился из сил. В груди такая тяжесть, что трудно сделать вдох, начинается сильная изжога. Кэгни заходит в переулок, и там его рвет. Совсем немного. Он вытирает рот тыльной стороной ладони и, держась за бок, прислоняется спиной к стене дома.

Ему нельзя бегать. Человеку с таким здоровьем бегать категорически запрещено. Для его состояния не придумано медицинского термина. Сам Кэгни определяет свой диагноз как виски «Джек Дэниеле». Вдобавок к этому он страдает «Мальборо», хотя и не сильно. По крайней мере, так считает сам Кэгни. К счастью, ни одна из его болезней не представляет угрозу дляжизни. Точнее, ни одна из его болезней не представляет угрозу для жизни, если не бегать по улицам за преступниками.

Задержанного усаживают в полицейскую машину и увозят. Кэгни провожает автомобиль взглядом. Из второй машины выходит полицейский и подходит к Кэгни, упершись руками в бедра, как шериф из какого-нибудь старого вестерна. Такое чувство, что он в любую секунду готов выхватить из кобуры револьвер.

–Сэр, вы можете идти?

Кэгни смотрит на полицейского, похожего на Кэри Гранта, и утвердительно кивает, понимая, что не в силах выдавить не звука. Такое чувство, что жара и злость выжгли ему все дыхательные пути от гортани до самых бронхов.

Наконец, он кое-как выдавливает:

–Что вы хотели?

–Вам придется проехать с нами в участок.

–Зачем?

–Чтобы составить протокол.

–Для чего?

–Чтобы мы могли привлечь того мерзавца к ответственности за похищение детей.

Кэгни становится противно, что констебль хочет показать себя приверженцем старых моральных устоев, пока его не видит и не слышит никто из посторонних. Кэгни знает, что в зале суда полицейский ни за что не назвал бы этого мерзавца мерзавцем. В зале суда он лишь нервно оглядывался бы по сторонам – вдруг рядом стоит какой-нибудь святоша или политкорректный болван.

–Я могу рассказать вам все, что знаю, прямо здесь, – с усилием выдавливает Кэгни.

Он делает глубокий вдох, из последних сил стараясь не упасть на землю, и вновь прислоняется к стене с самым непринужденным видом, какой только может изобразить.