Евангелие от Джимми - Дидье ван Ковелер

— Я вот что хочу сказать, сэр. Все, кто находится в этом кабинете, убеждены, что через четыре года избраны будете вы.

— Переизбран, — поджав губы, поправил Буш.

— Но в третий раз президентских полномочий вы не получите, это исключено. А сколько лет будет в 2008 году вашему Иисусу-клону? Четырнадцать! В каком же возрасте — если допустить, что он найдется, — мы выпустим его на международную арену? В Святую землю явится миротворец в коротких штанишках под аккомпанемент популярной песенки «Мамочка, я воду превратил в вино»? Полноте, будем говорить серьезно. Достойно сыграть роль Мессии в соответствии со Священным Писанием он не сможет до совершеннолетия. Значит, мы тайно взрастим маленького Иисуса для того, чтобы им попользовались те, кто придет после нас?

Джордж Буш-младший неспешно повернул голову, окинув взглядом кабинет. Потом взял булочку и налил себе еще кофе. Все молчали, даже дышать старались неслышно: Президент размышлял. Стиснув зубы, устремив неподвижный взгляд на медную кочергу у камина, он думал о восемнадцати миллионах верующих консерваторов, которые в свое время предали его отца, отдав свои голоса Клинтону: наказали за миндальничанье с палестинцами. Вспоминал он и свою собственную победу, оказавшуюся унизительнее поражения: он обошел демократа Эла Гора, набрав на триста тысяч голосов меньше, — по решению Верховного суда пересчет голосов во Флориде прекратили судьи, отчасти обязанные карьерой клану Бушей. Все позиции придется отвоевывать заново, а конец света не за горами. Необходимо привести мир в порядок ко второму пришествию Мессии, подготовить Землю к Страшному суду. В конце концов, Христос, наверно, знал, что делает: годные молекулы ДНК, сохранившиеся в Его погребальном саване, для того и предназначены, чтобы Его клонировали. Но еще слишком рано. В Писании ясно сказано: Антихрист явится до пришествия Мессии. Правда, не исключено, что этот самый Антихрист — Саддам Хусейн. Это, конечно, меняет дело… Но известно же, что легче всего принять за волю Божью искушение дьявола: к клонированию Христа имел отношение Билл Клинтон, и этого было достаточно, чтобы извратить результат. Ребенок, рожденный благодаря Плащанице, улизнул от своих создателей, исчез бесследно — не иначе, это знак.

Джордж Буш вытянул ноги и расслабился. Чутье подсказало ему верное решение. Лучше верой и правдой служить Господу, чем признать за Ним незаконного сына.

— Спасибо, — сказал он, поднимаясь.

Остальные тоже поспешили встать. Президент напомнил, что все сказанное в этих стенах является государственной тайной и каждый из присутствующих, покинув Овальный кабинет, должен будет в письменном виде поклясться, что сохранит молчание. Доктору Сандерсену он сообщил, что распорядится заморозить финансирование его опытов, изъять архивы, уничтожить эмбрионы, опечатать лаборатории и взять со всех сотрудников подписку о неразглашении. Затем он отстранил от дел Бадди Куппермана и поручил Ирвину Гласснеру создать независимую экспертную комиссию по клонированию человека, призванную выявить связанные с этим опасности и в перспективе раз и навсегда запретить подобные опыты, законодательно приравняв их к преступлению.

Когда дверь кабинета закрылась за ушедшими, Президент повернулся к трем «соколам», которые снова сидели рядком на диване.

— Ну, так что там с Ираком? Я обещал конгрессу решить вопрос в кратчайшие сроки. Есть у нас повод для военного вмешательства или нет?

— Мы над этим работаем, господин президент.

Без нее меня просто нет. В моей жизни были десятки женщин, но это моя первая несчастная любовь. Я и не знал, как это бывает. Когда тошно, и сам себе противен, и будто переполняешься пустотой. Воспоминания, от которых все нутро переворачивается, потерянное счастье, что целыми днями прокручиваешь и прокручиваешь в себе, точно штопор вонзаешь, штопор, который никогда ничего не вытащит, ему ведь нет конца. Я сам себе делаю больно, вспоминая все, что у нас было, — только так я еще могу быть с ней.

Она бросила меня не ради другого, нет, хуже: она бросила меня ради себя самой. Так она сказала. Чтобы уйти из-под моего влияния. Какое влияние? Кто я такой — никто и звать никак! Чистильщик бассейнов, парень из низов, допускаемый в дома богачей лишь затем, чтобы проверять у них водоочистительные фильтры и уровень pH, а вечера коротающий на двадцати квадратных метрах своей убогой квартирки с видом на стену напротив и большой кроватью, в которой можно обо всем забыть. В этой широченной кровати я ищу запах Эммы. После ее ухода я не менял белья, но теперь оно пахнет лишь моими окурками, хлоркой и жареной картошкой из соседней забегаловки.

Что мне делать без нее, как жить? Зачем я ложусь, встаю, чем-то занимаюсь днем, жду вечера? Дело даже не в том, что я тоскую по ней: я потерял себя. Стал пустым, ненужным телом. Мертвым грузом, уносимым течением. Плыву без руля и ветрил, сам не зная куда. Она дала мне столько счастья, что в собственную жизнь я больше не вмещаюсь.

С тех пор как мы расстались, мне самому с собой неинтересно, все валится из рук, за что ни возьмусь, даже работу свою я разлюбил: какой смысл, когда не с кем поделиться. Если бы она хоть подготовила меня, дала бы понять, что у нас это ненадолго… Но мы жили, ни о чем не задумываясь: у меня — моя работа, у нее — муж и вечные ее интервью, днем ее окружали люди — не мне чета, и она была свободна. Я не имел на нее никаких прав, но телом, своим дивным телом она хотела меня, и это было главное. Я не ревновал: я был счастлив. Любовь она превращала в праздник, в зрелище. Повсюду в квартире развесила зеркала, чтобы не упустить ни одного нашего мгновения, и мы всегда одновременно достигали оргазма, глядя на свое отражение, — иной раз смотрели в разные зеркала, но только это нас и разделяло. Теперь у меня остались одни зеркала.

А после любовного акта с ней было еще лучше, чем до него. Ничего подобного я никогда не испытывал; наверное, это и называется нежностью. Доверие и задушевность приходили на смену бурному сексу. В первую же ночь я рассказал ей о себе все. Не так уж и много на самом деле, рассказ занял минут пять, но главное, что возникло такое желание. Захотелось выложить ей всю мою жизнь, нашептать на ушко, прижимаясь щекой к ее затылку, а отдыхающим от трудов праведных членом к ее ягодицам. Я впервые кому-то рассказал о себе, о детстве, о вражде с двумя братьями, «биологическими детьми», которые, когда их родители меня усыновили, приняли нового братца в штыки — и все потому, что я, по их мнению, походил на еврея. Они стыдились меня в обществе своих друзей, но, с другой стороны, я был им полезен в практическом плане. Они уводили меня в сарай, их излюбленное место для запретных игр, заставляли встать на помост и подробно изучали. Чего только они не придумывали, испытывая меня «на прочность»: им было интересно, вправду ли я терпеливее нормальных людей. Прижигали сигаретой, ломали пальцы гаечным ключом, били бейсбольной битой, засовывали хомяка в штаны… Они твердили, что я-де особь, принадлежащая к избранной расе, на свет появился, чтобы страдать, и в каком-то смысле я даже гордился мучениями, которые терпел от них. В религиях я ничего не смыслил, зато читал в школе сказки. Еврей в моем представлении был гадким утенком, которого все клюют, не зная, что на самом деле он лебедь и в один прекрасный день станет в десять раз сильнее всех этих глупых уток, — вот тогда-то они испугаются, заплачут и попросят прощения. Но время — штука растяжимая, я рос медленно, и сила оставалась за утками. Они заставили меня поклясться, что я ни слова не скажу папе об их опытах надо мной. Я поклялся, а если бы и сказал, что толку: однажды отец случайно застал нас в сарае и просто вышел, закрыв дверь, — не хотел разборок. Он дал мне семью и считал, что этого достаточно. Он и сам только тем и держался. Братья о него разве что ноги не вытирали с тех пор, как он потерял работу, стал лишним ртом, как и я, а мама тащила на себе дом и ходила убирать чужие квартиры. В семнадцать лет я сбежал: пусть одним ртом будет меньше.