Чертоги памяти - Седжвик Джулиан

Внезапно он выхватывает красный флаг и роняет его на землю, тем самым подавая знак начать внизу гонки на выживание, выпуская на волю Клоунов Хаоса в их трюковых электромобильчиках. Лица гонщиков скрыты масками черепов, они извергают в полусферу языки адского пламени и столбы дыма.

Клоуны. Поток воспоминаний Дэнни обрывается.

Так кого же из них все-таки я подозреваю? Как Дэнни ни напрягает память, он не может добавить ничего нового к давшимся такой ценой воспоминаниям, нахлынувшим на него, когда он спасся из «Водной камеры пыток». Лишь красное пятно на штанине у одного из них – и никакой подсказки, кто именно скрывался под маской.

Аки? Японский бунтарь, все лицо в пирсинге, быстрые смешливые искорки в глазах, пристрастие к шуткам и загадкам. Но и неприятие критики, вспыльчивость, готовность, воинственно ощетинившись ирокезом, мгновенно перейти в контрнаступление. Что еще? Еще у него нет половины безымянного пальца на левой руке – выглядит жутковато, но завораживающе. А если напьется, лучше обходить его стороной, мрачно говорил папа.

Или Бьорн? Самый сильный из трех. Африканский сиротка, усыновленный шведами. Девяносто процентов времени молчит, скрытный, задумчивый. Говорят, надежнее его на трапеции ловиторов[11] не бывает. И все же даже в раннем детстве Дэнни знал, что на Бьорна подчас накатывают припадки неукротимого гнева. Мальчику накрепко запала в память виденная как-то сцена: доведенный до кипения расистскими насмешками одного не в меру нахального подсобного рабочего, Бьорн медленно сжимал здоровенный кулачище – пока наконец не прошиб одним ударом деревянную стенку фургона.

А Джои? Все в нем яркое, все живое, острое. Рыжее пламя волос, быстрый и острый ум. Лучший актер из всей троицы, с отличной координацией. В свободное время увлекается паркуром[12] – и еще как увлекается! В какой бы город их ни заносила судьба, он непременно находил время погонять по улицам, бесшабашно взлетая по отвесным стенам и крутым лестницам. Азартный, рисковый парень с сильным французским акцентом – который он для вящего эффекта еще и подчеркивает, да так, что иной раз и слов не разобрать. Тот еще бедокур, говаривала Роза. Сколько раз он вдруг начинал импровизировать посреди отработанного номера, чтобы «придать огоньку» – что иной раз плохо кончалось. Ходили слухи, будто в юности он связался с молодежной шайкой своего родного городка Монпелье и отбыл срок в колонии для несовершеннолетних. Возможно, с тех пор-то у него и остались здоровенные бесцветные пятна старых рубцов на обоих предплечьях: не то ожоги, не то следы автокатастрофы.

Дэнни встряхивает головой. Конечно, каждый из этой троицы ходил по краю, но он все равно не в силах представить, чтобы хоть кто-то из них вдруг захотел навредить папе. И маме. И все же за последние несколько лет в труппе порой возникали раздоры. В такие времена отец постоянно перешептывался с Дарко или Заморой, пытаясь притушить пламя, разгорающееся в фургонах и трейлерах, сбившихся вокруг циркового шатра.

Может, эти неприятности были куда сильней, чем мне казалось. Жаль, я в них не вникал.

Вспомнить бы! Напрячься и вспомнить!

Папа свято верил: все, что ты когда-либо видел, слышал, пробовал и чувствовал, откладывается где-то в памяти. Любое слово, любой зрительный образ, любая мимолетная мысль заперты в огромном темном лабиринте, состоящем из стеллажей, шкафов, коридоров и потайных комнат.

«Память – это сокровищница, – говаривал он, – только вот свет там горит не всегда. В глубинах ее темно, а иной раз в темноте рыщут чудовища. Не забывай о Минотавре!»

Но если тебе хватит отваги, ты можешь спуститься в эти сумрачные чертоги, осветить их – и тогда твари, что таятся в тенях, подслеповато щурясь, выйдут на свет.

И я наберусь отваги, думает Дэнни. Не перестану рыться в памяти, выискивать забытое, запихнутое в самый дальний угол.

Он старается устроиться поудобнее и по ниточкам, по обрывкам вытягивает из глубин то давнее представление. После того как Летучие Акробатки сдернули клоунов с разбитых машинок и в их объятиях гонщики превратились в белокрылых ангелов, музыка стихла. Билли занес виолончельный смычок над сверкающим лезвием музыкальной пилы и ломкими, дробящимися нотами принялся выводить мелодию «Clair de lune». «Лунный свет» Дебюсси.

И, подчиняясь этому сигналу, над ареной, над запрокинутыми лицами потрясенных зрителей вознесся огромный полумесяц, а на нем – мама в серебристом трико. Душераздирающий миг, когда она ступила с полумесяца на проволоку и та задрожала под ее весом. Абсолютно сосредоточенный взгляд. И никакой страховки. Мама почти всегда выступала без страховки. «Иначе, Дэнни, все это ничего не стоит», – шептала она.

Под это воспоминание Дэнни и засыпает, убаюканный стуком колес поезда. Засыпает, зная, что очень сильно рискует.

Рискует всем.

– Allez! Votre billet, monsieur![13]

Чья-то рука грубо встряхивает его за плечо. В отяжелевшие, саднящие после сна глаза бьет яркий солнечный свет.

– Levez vous! Maintenant![14]

Остроглазый контролер, гневный и нахмуренный, жестом велит Дэнни покинуть тайник за чемоданом:

– Vite![15]

– Простите, – начинает Дэнни, силясь подняться, но правая нога у него затекла и не слушается. Потом от прилива крови по ступне начинают бежать мурашки, и он валится прямо на контролера.

– Простите, – повторяет он. – Я думал, тут можно спать.

– Anglais?[16]

Дэнни кивает.

– Где твой билет?

– Кажется, потерялся.

– Тогда ступай за мной. Мы в Барселоне. А тебя ждут крупные неприятности!

Жизненно важный час потерян понапрасну, пока Дэнни томится в кабинете на Французском вокзале и пытается измыслить способ бегства. Похоже, контролер относится к своей задаче охранять безбилетника очень ревностно. Ни на секунду не купился на рассказ Дэнни, что тот, мол, едет к родственникам и просто потерял билет уже после посадки.