Пражская ночь - Павел Пепперштейн

Я хорошо умею обращаться с взрывными устройствами. Лично я всегда предпочитал выстрел взрыву, но я профессионал и неплохо разбираюсь во всем, что так или иначе относится к моей работе. Я мог бы обезвредить бомбу и остановить таймер сразу же, но сделал это (для собственного наслаждения) ровно за семь секунд до взрыва. Глянул на цифру 007 на таймере, улыбнулся и вышел из собора. Реставратор все так же безмятежно спал в одной из боковых капелл.

Надеюсь, когда-нибудь этот собор украсит себя скромной изумрудной табличкой: «Здесь Илья Короленко убил Орлова».

стоял на стенах Града и смотрел на Прагу. Теперь один, без Орлова. Я успел привыкнуть к нему за время нашей странной прогулки. Вот и все. Тело сделано. Душа улетела белым орленком. Наверное. Вот и хорошо. Я увидел этого человека сегодня впервые, не перемолвился с ним ни единым словом, не узнал даже, как звучит его голос, но стал почти столь же значительной фигурой в истории этого человека, словно те мужчина и женщина, которые в некий прекрасный день занялись сексом и дали Орлову жизнь. Впрочем, не они дали, не я отнял.

Я все выполнил, четко следуя полученной мной инструкции. Теперь я был свободен.

Впрочем, не совсем. Я уже упоминал, что с детства три увлечения царили в моей душе: поэзия, математика и общественные науки. Так и случилось, что служу этим трем богам: являюсь поэтом, но не для публики (публике — сухие бублики), а только разве что как осветитель собственной души, деньги зарабатываю профессиональным киллингом (профессия хорошо оплачиваемая и требующая математической точности), а для общества занимаюсь общественными науками: пишу изредка статьи по вопросам социологии, политологии. Читаю изредка доклады. А поскольку человек я увлеченный и ответственный, то все три дела делаю старательно, с прилежанием и любовью.

Вот и сейчас у меня имелась официальная причина для визита в Прагу: меня пригласили участвовать в международной политологической конференции под названием «Политическое значение весны». Это название, само по себе остроумное, воздушное и даже поэтичное, прикрывало собой весьма серьезное мероприятие: приближались юбилейные даты, связанные с событиями 1968 года, и в Прагу приглашены были из самых разных стран политологи, политики, деятели культ туры, экономисты и военные эксперты, которым в течение трех дней предстояло обсуждать значение событий 1968 года в контексте европейской и мировой истории: им предстояло попытаться оценить, учитывая опыт прошедших сорока лет, значение как самого проекта «коммунизма с человеческим лицом», так и краха этого проекта, погибшего под гусеницами советских танков. Какое именно человеческое лицо тогда уничтожили, как сложилась бы судьба этого человеческого лица, останься оно в живых, и есть ли надежда (или угроза), что это человеческое лицо (возможно, заколдованное, волшебное лицо) вновь поднимется из глубин потустороннего и снова улыбнется миру?

Да, на такие вот вопросы предстояло искать ответ участникам конференции. А меня эти вопросы, связанные с загадкой «пражской весны», волновали всегда. Прошедшие с того момента сорок лет стали временем моей жизни. В 1968 году на улицах Праги познакомились мужчина и женщина: он — младший лейтенант танковых войск СССР, она — молодой офицер советского КГБ. Мои родители. Оба занимались тогда в этом городе уничтожением политической весны: так, убивая весну, они породили меня.

Я подготовил для этой конференции небольшой доклад под названием «Коммунизм без лица или коммунизм с нечеловеческим телом».

хуевшим золотым отблеском полыхал овальный купол Национального театра. Я видел, как идет длинный поезд по железнодорожному мосту над рекой. Над крышами посольств развевались прозрачные флаги держав. С зеленых парковых холмов летел сладкий ветерок цветения. Я видел сотни окон, распахнутых навстречу весне. На подоконниках лежали перины, проветриваясь, они переваливались через подоконники и смотрели вниз своими безликими мягкими головами, словно обреченные тела, которые вот-вот вышвырнут из окон. Выкидывать человека из окна — такова местная старинная традиция убийств. Дефенестрация — вот как это называется. Дефенестрация — звучит великолепно, слово происходит от итальянского fenestra (окно), хотя словечко все же слегка напоминает дефекацию. Окна, срущие телами… Дали бы мне волю импровизировать, я бы и Орлова выкинул из окна — надо поддерживать традиции. Шучу, я всегда верен выстрелу. Прага, хоть и древняя, прекрасна как юная дева.

Города живут в обратном времени: с веками приходит к ним молодость. Об этом тикают часы, идущие наоборот, увенчивающие дом Голема.

Прага! Такая красивая!

Немало скажет сердцу туриста.

А сердце в ответ станцует похотливую румбу.

Я углубился в загадочные переулки Нового Света — мир маленьких средневековых домиков и крошечных садов за каменными стенами. Как славно здесь дышалось! На одной из улочек с одной стороны тянулся сад за стеной, с другой топорщились древние домишки, и там я увидел художника, сидящего за мольбертом в распахнутом окне нижнего этажа. В соседнем окне плотно стояли его полотна, обращенные к улице. Художник явно работал на продажу, рассчитывая на щедрый поток туристов, струящийся этой лакомой улочкой мимо его окон. Таким образом, он напоминал проститутку, предлагающую себя через окно. Это был жирный старик отталкивающего вида с длинными девичьими волосами, неуместно ниспадающими на его гигантские пухлые плечи. Работы его казались отвратительными. Он занял столь выгодную с коммерческой точки зрения позицию (восхитительная улочка, где проходят все приехавшие полюбоваться Прагой) и мог бы предлагать туристам милые виды золотого города или непритязательные наброски цветов, он мог бы рисовать играющих животных или лица древних королей — все это охотно раскупали бы туристы, но его кисть была не только беспомощной и грубой, ее еще словно бы пропитали каким-то психическим ядом, космической злобой — художник, видимо, ненавидел всех и вся. В ярких химических красках он изображал гнусных монстров, орущих от боли, растянутых словно жвачка, пожирающих друг друга, сосущих лиловую кровь, обливающихся синими или фиолетовыми соплями. Все это происходило на тошнотворных планетах под ядовитыми небесами, где роились гнилые звезды.

Лет десять тому назад я был в Праге и видел этого художника — он так же сидел в окнах, повернувшись к прохожим спиной, высокомерный и тучный, расплывшийся как огромная гора говна, облитый своими светлыми шелковистыми, чудесной красоты волосами. За эти десять лет он не изменился.

Внезапно он повернул ко мне свое огромное плоское лицо и спросил по-английски с сильным чешским акцентом: