Пражская ночь - Павел Пепперштейн

перерыве между докладами ко мне подошел один мой знакомый.

— Ну что, понравилась американка?

— Йес. Вери бьютифул энд смарт герл, — кивнул я.

— Ее зовут Элли Уорбис. Между прочим, одна из богатейших невест Америки. Ее отец магнат, владелец заводов, газет, пароходов, а она вот борется с мировым капиталом. Так что не все они такие тупые хищные осьминожки, как Пэрис Хилтон. Красива, умна… Но не нашего поля ягода. — Он похотливо осклабился.

— Что тебе известно, дружок, о моих полях? — промолвил я снисходительно. — Помнишь, небось, как у Гумилева:

И для очей моих равны как пыль

Поля земные и поля блаженных.

— А для моих не равны, — сказал он. — Земные как-то ближе к телу. (Он отошел.)

Я вступил в просторное фойе конференц-зала, пройдя между минималистически простых колонн; в огромных окнах уходила в неизвестность огромная автострада: ее бетонные ноги ниспадали туда, где в долине меж двух холмов (Вышеградом и Виноградами) лежал район Нусле, где жил Швейк, где дома девятнадцатого века законопослушно и строго стояли вдоль улиц, посылая к небу свои дымы. Что-то холодное прикоснулось к моему лицу. Я оглянулся — в упор на меня смотрела пара блестящих глаз юной американки.

— Я хотела поблагодарить вас, — сказала она быстро. — Я все знаю про вас. Я знаю, кто вы на самом деле. Спасибо вам за вашу борьбу! В вашей далекой жаркой стране люди еще сохранили мужество. Спасибо, что добрались сюда, за тридевять земель от ваших родных мест, чтобы принести нам ощущение жара вашей земли.

Говоря, она смотрела прямо на меня, прямо мне в глаза, своим сверкающим взглядом, и чем дальше она говорила, тем страннее становился этот взгляд: исступление и в то же время сияние, при том что ее детские губы оставались бледными и неулыбчивыми. У всех Уорбисов губы светлее, чем остальное лицо. В ответ на ее взгляд нечто стало происходить со мной: я весь словно бы наполнился горячим воздухом, как воздушный шар, и мне казалось, что меня сейчас подбросит ввысь под потолок конференц-зала.

— Вы что-то перепутали, — пробормотал я смущенно. — Моя страна честностью не блещет, зато у нас прохладно.

Она меня не слушала.

— Ваши отряды… Не бойтесь, я вас не выдам. Я каждую ночь вижу во сне ваши отряды, задыхающиеся в болотах. Спасибо, что вы не сложили оружия! Не сдавайтесь! Даже если это абсурдно. Don’t give up your fight!

— Я не сложу оружия. Обещаю, — сказал я без улыбки.

— Я не сомневалась… Вы приехали из тех мест, где я никогда не бывала, но там живет моя душа. Имена ваших селений я выкрикиваю во время моего секса: Атанае, Пехо, Увидуве, Лайа-Хорте, Аманаута…

— Звучит красиво и, наверное, гармонирует с сексом, но я никогда не слыхал о таких местах.

— Знаю, знаю… Вы все будете отрицать, так надо… Конечно. Сегодня вечером мой отец дает небольшой ужин для участников этой конференции. Вот приглашение. — Она вложила мне в руку узкий золотой конверт. — Два автобуса доставят всех туда после последнего на сегодня доклада. Мой отец — чудовище, он один из тех, против кого вы ведете свою неравную борьбу. Я знаю, вам будет отвратителен его дом, и я там все ненавижу, но все же будьте там ради меня. Только, прошу вас, ничего не пейте и не ешьте в нашем доме. Конечно, никакой отравы — отличное вино, отличная еда… Всем будет весело и вкусно. Но вы… вы не должны есть то, за что платит мой отец. Аманаута и Сурго не простят вам этого.

— Как прикажете, — я кивнул.

— До встречи, мистер… — она близоруко прищурилась на табличку с именем, что висела у меня на груди, — мистер Корлеоне.

Элли Уорбис быстро отошла.

Я стоял, оцепенев, глядя на мамонтовые ноги автострады. Ко мне приблизился аккуратный старичок в белом костюме. Некоторое время он вместе со мной созерцал автостраду. Затем вдруг заговорил на подчеркнуто правильном русском языке, на котором говорят люди, много лет прожившие заграницей:

— Любуетесь автострадой, я вижу. Строили при коммунистах. И неплохо построили. Когда-то автострада имени Готтвальда. Да и этот дворец съездов тоже носил это имя. Солнце в зените. Жарко. Ну, здесь-то, внутри, кондиционеры. Скоро охладители воздуха будут работать в каждом жилище. Глобальное потепление: все из-за того, что система идей, занявшая в нашем мире господствующее положение, ориентирует человечество на разогрев, на жар, на горячечную деятельность и горячечный образ мыслей. Поэтому и климат на Земле теплеет. В связи с этим многое меняется. Меняется и значение весны. Раньше в наших широтах весна была радостью, возвращением к жизни, воскресением после того ужаса, который несла в себе зима — господствующий мир холода. Но холод свергнут, и теперь катастрофой является лето, а весна — преддверие катастрофы, ее ожидание и предчувствие. Молитесь северному ветру, молодой человек.

— А вы кто? Участвуете в конференции? Специалист по климату? Курите? — я протянул старику сигарету.

— В каком-то смысле. Моя фамилия Курский. Впрочем, не курю. Я здесь по отдельным делам. Любопытный складывается вихрь… Главное, найти ключ к происходящему. А где его искать? Ключ в сердце.

Обаяние этого старичка по вкусу напоминало пресный сухой хлеб. Но наш разговор неожиданно прервался — из центра огромного полустеклянного зала, как бы из центра кристалла, в гранях которого участники конференции бродили с бокалами вина, беседуя или скучая в перерыве между докладами, оттуда, где из призматического стеклянного купола ниспадал узкий поток света, вдруг донесся крик, шум, возня — все бросились туда. Там на мраморном полу корчилась индийская девочка в ярких одеждах: ее смуглое лицо с красной кастовой точкой на лбу стало бледным как бумага, вытаращенные глаза панически остекленели, рот широко открыт — она задыхалась.

Я разглядел, что в ее открытом рту что-то чернеет: изо рта торчала тонкая черная палочка, возможно ножка какого-то насекомого, которое случайно залетело ей в рот, — я подумал, что это черная стрекоза. На конференции болталась пара-тройка детей; этих мелких приглашенные почему-то сочли нужным захватить с собой на мероприятие: они носились по вестибюлям, бесились, наслаждаясь гулким эхом этого дворца… В центре фойе громоздился большой макет Праги, и маленькие советские танки входили колоннами в город с разных сторон, воспроизводя схему танкового вторжения 1968 года. Дети в своем игровом бешенстве уже успели отломить башню одного из соборов, а также смешать порядок танков: Бог знает, как это случилось, но во время их буйных игр маленькая индианка зачем-то держала крошечный танк во рту, на бегу упала, и танк засел у нее в горле.

Какие-то женщины визжали, но мало кто понимал, что происходит, — и только один человек отреагировал молниеносно: очень высокий швейцарский врач по имени Райнхард Йони — гибкий, лысый, он как пантера, странно извиваясь, подскочил к девочке, завел ей руки за спину, жестко надавил коленом на грудь, длинная его мускулистая шея вытянулась, словно красный хобот, и он припал ртом ко рту девочки. Раздался острый сосущий звук, легкий хлопок, и тут же врач выпрямился — в зубах он держал маленький танк. Девочка задышала, к ней бросились, она была спасена. А Райнхард Йони совершил странную вещь: своими крепкими крупными белыми зубами он вдруг надавил на хрупкий пластиковый корпус танка, раскусил его, разжевал и выплюнул на мрамор кучкой мелких обломков. Что он хотел этим сказать? Придать эпизоду дополнительный пацифистский пафос? Сцена и без того казалась назидательной до тошноты.