Вещи, которые я не выбросил - Марцин Виха

что эту потребность мы можем убедительно обосновать и проявить должное усердие.

Я всегда бежал вперед. Влетал в книжный запыхавшись. С порога кричал: «Здравствуйте!» – я никогда не забывал о вежливости, – а потом, уже доверительнее и тише:

– Есть «Кто утешит малютку?»

– Нет, – отвечала продавщица.

Переломный момент наступил в ноябре. Я встал перед прилавком, но не успел раскрыть рот, как продавщица буркнула:

– Нет, сегодня никто не утешит малютку.

Мы с матерью решили, что это хороший знак. Продавщица дала понять, что помнит нас. Пошутила. Определенно, мы были на верном пути. Только бы теперь не усомниться. Только бы не потерять терпение.

Начались заморозки. Наш вечерний маршрут мы преодолевали впотьмах. По пути я топтал замерзшие листья и тонкий лед на лужах. Наконец настал тот день.

– Естьктоутешитмалютку? – протараторил я, как обычно.

– Был вчера, – ответила продавщица. И ни один мускул не дрогнул на ее лице.

Это был удар. Даже не из-за Туве Янссон. Не из-за предательства. Я почувствовал, что еще мгновение, и я пойму нечто важное об этом мире, справедливости и обетах. Земля уходила из-под ног, возможно, тогда я впервые ощутил эту пустоту – и отреагировал единственно возможным способом: побежал к матери.

– Нет! – воскликнул я. – Был вчера.

– Угу, – невозмутимо согласилась мать. – Идем.

– Куда?

– За «Малюткой», – ответила мать.

– Он же был вчера, – тупо повторил я.

– Вчера было воскресенье, – напомнила мать и зашла в книжный.

Это был один из тех моментов – иногда так бывает – когда все препятствия раздвигаются, как автоматические двери. Р-р-раз! Продавщица незаметно подает пакет. Мать платит. Мы выходим счастливые.

Мамаша Остин

Вид был чудесный (…). Английская зелень, английская культура, английский уют при ярком солнечном свете особенно радовали (29).

Джейн Остин

Этот экземпляр уже выпал из категории «в хорошем состоянии», даже с компромиссной припиской «имеются надорванные страницы и пятна». В букинистических я видал людей, пытавшихся продать подобный хлам. Оборванцев-ныряльщиков, таскающих добычу из близлежащих помоек. Старшеклассников, вынимающих из рюкзака «Календарь-справочник дачника», украденный у бабушки.

– А это?

Букинист только качает головой.

– За это могу дать один злотый, не больше.

Вздох разочарования. Воображаемая банка пива испаряется. Сомнение.

– Ну ладно.

Так что не будем темнить: состояние плохое. Отсутствует передняя сторонка обложки. Пятно на задней. Внутри – выпавшие страницы. Поврежденный корешок. Многочисленные надрывы, загибы, разводы. Бумага рассыпается в руках.

На двадцать седьмой странице, на внутренних полях, – рисунок, представляющий сердце за решеткой, или просто случайная комбинация перпендикулярных и изогнутых линий (хозяйка была психологом).

На сто пятьдесят пятой странице еще каракули – миниатюрный конвертик или затонувшее одномачтовое судно.

Меня это слегка удивляет. Я никогда не видел, чтобы мама таким образом портила книги. С другой стороны, она, очевидно, так никогда и не заметила черный контур, которым в 1983 году я обвел портрет Тадеуша Котарбинского (30) в «Малой всеобщей энциклопедии». Я использовал фломастер Pentel. Блестящая тушь впитывалась в бумагу – я не понимал, какая сила велела мне так поступить с автором «Трактата о хорошей работе». И до сих пор не понимаю.

Больше рисунков я не нашел, зато на сто шестьдесят второй странице обнаружил микроскопическую прожженную дырочку. Может, это осталось на память после какого-то перерыва в электроснабжении. Мне сложно представить, чтобы мама читала «Эмму» при свечах. Она никогда не курила, но могла дать почитать книгу какой-нибудь курящей подруге (кризис в браке? проблемы на работе? что-то со здоровьем?). Если даже и так, запах дыма давно уже улетучился.

Она считала этот роман терапевтическим. Возвращалась к нему в минуты печали. Когда болела. Во время депрессий и исторических катастроф. Она купила «Эмму» в 1961 году – этот вывод я делаю на основании даты издания, – и в течение последующих пятидесяти лет перечитывала ее несколько десятков раз.

«Эмма» была предупреждающим знаком: осторожно, плохое настроение. Черный флаг, поднятый на мачту. Кучка яблок, бумажные платочки, испорченная книга.

* * *

Обложка запропастилась давным-давно. Смутно припоминаю, что на ней были женщины в длинных платьях и чепцах, цветные гравюрки (на этот раз Ежи Яворовский (31) не сильно потрудился). В начале шестидесятых годов двадцатого века в польских издательствах не было обычая размещать на обложке «блёрб». Сегодня, набранный рукой кого-то из отдела рекламы, он мог бы звучать так:

Нестареющая классика. Любовные перипетии на фоне английской провинции. Умная и богатая красавица Эмма Вудхаус верит в свой талант устраивать чужие браки. Однако в сердцах ее близких кроется множество тайн, да и собственные чувства порой преподносят сюрпризы. Знакомьтесь – неугомонная мисс Вудхаус и ее друзья: суровый мистер Найтли, простодушная Харриет, сдержанная Джейн Ферфакс и единственные в своем роде мистер и миссис Элтон.

* * *

«Эмма» – это такой «Винни-Пух»: группа героев, в принципе добродушных, хотя и не лишенных недостатков, слоняется туда-сюда по сельской местности. Они наносят друг другу визиты и разговаривают. Болтают. Нудят. Общаются. Бытовые заботы их не слишком тяготят. Пятачок всегда найдет желуди. Пух с тревогой опорожнит последний горшочек меда, но в следующей главе кладовая снова полна, так что все отправляются поиграть в Пустяки.

В «Эмме», кроме экономической стабильности, успокаивает сам ритм повествования. «Ах какой у него слог!» – говорим мы, довольные. Слог – значит, что текст построен из предложений столь длинных и замысловатых, что публика, забыв о смысле, наблюдает, как автор, храбрый канатоходец, жонглируя эпитетами, продвигается вперед – о нет, сейчас упадет, уфф, удержал равновесие – и триумфально добирается до точки. Браво!

В «Эмме» фразы не пытаются ничего доказать. Они никуда не спешат, несут с собой причастия, готовые остановить течение рассказа и вылиться в короткое отступление. Добавить ироничное замечание общего характера, в то время как сам поток остается прозрачным и спокойным. Из книг, которые я знаю, эта больше всего похожа на ручей (в Зачарованном Лесу, разумеется).

Мама была не из тех, кто стал бы полвека искать отдохновения в журчащем ручейке. Под всеми этими видимыми слоями скрывается книга вовсе не такая уж невинная. Из вставок, кратких описаний, комментариев длиной в полпредложения вырисовывается образ самой Джейн Остин. И в сравнении с ней Набоков может показаться эдаким безмятежным рубахой-парнем. Корешем, который с удовольствием хлопнул бы с нами пару-тройку баночек пива на лоне природы.

Почему нас смущает, что кто-то использует слово «этнический» вместо «народный»? Что плохого в том, что, забрасывая знакомых фотографиями из отпуска, кто-то сообщает: «Афины – сердце Греции», а немного поразмыслив (см. красноречивую «историю исправлений»), меняет «Грецию» на «Элладу»? Имеем ли мы