Вещи, которые я не выбросил - Марцин Виха

стервой. Нужно подружиться со словами.

Во-вторых… Представляю себе маму, как она в сотый раз принимается за чтение. У нее есть гарантия: никто не умрет от послеродовой горячки, никого не сведет в могилу чахотка. Даже ипохондрик мистер Вудхаус дотянет до последней страницы. Старушка Бейтс опять будет уплетать ветчину – вкусную, как всегда.

Все будут на том же месте, со своими недостатками, эгоизмом, высокомерием. Со смешными претензиями: отец-растяпа, безынициативная подружка, раздражающие соседки.

Ничего не попишешь. Других нам не дадут. Придется с ними жить.

В-третьих… Не знаю, что в-третьих. Была какая-то связь с молчанием. После смерти отца и потом, когда мама заболела, она ни разу не взяла эту книгу. «Эмма» уже не спасала. Оказалась слишком слабой. Не потянула.

Джейн Остин подвела. Слова подвели. Я тоже подвел, но этого-то как раз можно было ожидать.

Самая важная полка

«Эмма» была не одна. Вот полка с любимыми книгами мамы.

Слева направо:

– Магда Сабо. «Старомодная история». Потрепанный тканевый переплет с мелким оттиском (изображавшим – как я понял спустя годы – венгерский флаг). Рваный корешок. Суперобложка утеряна.

– Э. М. Форстер. «Говардс-Энд». Тканевый корешок, картонная обложка с элегантным орнаментом. Художник-оформитель – Анджей Гейдрих. Название на манжетке (32). Манжетка утеряна.

– Джон Голсуорси. «Сага о Форсайтах». Без суперобложки.

– Вита Сэквилл-Уэст. «Всех страстей минувших». Черная суперобложка с белой розой.

– Эмиль Золя. «Дамское счастье». Видавший виды мягкий переплет с размазанной картиной какого-то импрессиониста.

– Барбара Трапидо. «Брат более известного Джека». Крикливая обложка родом из девяностых. Оформление довольно откровенно заимствовано у издательства «Faber and Faber».

– Майкл Каннингем. «Часы». В твердом переплете, на обложке – кадры из фильма. Время остановилось на «Часах».

Наверное, кто-то уже это придумал и материализовал. Терапевтические литературные наборы. Семь книг от депрессии в нашем осеннем скидочном каталоге.

Улицкая

Была еще одна книжка, не из списка. Она прочитала ее всего один раз. На перечитывание не хватило времени. Толстый роман Людмилы Улицкой. Сага о школьных друзьях, российских интеллигентах. Диссидентах, полудиссидентах, четвертьдиссидентах и знакомых диссидентов.

Повествование начинается в мартовской Москве – а как же иначе. По радио только что прозвучало сообщение о смерти Сталина.

Действие охватывает последующие сорок лет. Как обычно бывает с романами, в которых много героев, сюжетные линии распутываются, отдельные нити исчезают из поля зрения, обрываются в разных местах и в разное время. Жизнь идет своим ходом и чередом, не замечая потерь.

– Я как будто читаю про нас, – говорила мама. – Тут столько всего, что понятно только нашему поколению.

– Серьезно? – удивился я. – Ты же никогда не была в России.

– Не важно.

Может, и правда не важно. Она жила в той же империи. Тоже узнала по радио, что перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя. Или немного позже, в то лето, когда они были в горах и по ночам прислушивались к гулу самолетов, летевших на Чехословакию.

Кроме того, она слушала те же песни. Смотрела те же фильмы. Плакала над летящими журавлями (со временем перестала). Ее даже немного волновала судьба крымских татар и генерала Григоренко.

Местная специфика не имела большого значения. Не стоит преувеличивать национальные различия. Ей был нужен такой роман о ее поколении. О ее друзьях и знакомых.

Действие такой книжки начиналось бы в школе им. К. Готвальда, в школе Общества друзей детей, или еще раньше – в детском саду. Или под надзором брюзжащей, мрачной наставницы, потому что воспитывали их няньки и гувернантки. Потом пришел бы черед летних каникул, харцерских (33) лагерей, песен, влюбленностей, неизбежной сцены на Гданьском вокзале (34). И конечно, многочисленные ретроспекции, семейные тайны, обвинения. Множество случайных лиц, мест.

«Его отец был лучшим в Варшаве выскабливателем».

«Ему говорили, что он должен хорошо учиться, потому что его папа работает в Министерстве просвещения».

«Она была лесбиянкой, что очень беспо-коило наших матерей».

И еще:

«Однажды ее мать распахнула перед нами шкаф, набитый свитерами – такими яркими свитерами из комиссионки, – и спросила: „Почему же она это сделала?“».

Всё зря. Впустую пропадут все описания, отступления, реквизит и сплетни. Впрочем, сомневаюсь, что нечто подобное сгодилось бы для чтения. Из этого получился бы дешевый роман с ключом. Эпический донос или очередная энциклопедия самолюбования, свойственного ее поколению.

После смерти мамы знакомая показала мне альбом.

– Здесь много фотографий Иоанны, – сказала она.

Изображая заинтересованность, я переворачивал страницы. Нигде ее на нашел. Мама не любила фотографироваться. Интуиция всегда безошибочно подсказывала, когда повернуться спиной к объективу. Место где-то рядом, еще полшага – и она попала бы в кадр. На худой конец, находился тот, кто в ключевой момент выпрямится, поднимет плечо, взмахнет рукой – и загородит ее навсегда.

По крайней мере, она прочитала Улицкую.

Кулинарная книга со Сталиным

Мамины родители всю войну прожили в России. Оттуда бабушка привезла поваренную книгу в коричневой обложке. Во время какого-то ремонта на обложке появились отметины в виде белых капель краски, отчего она стала напоминать испорченную мебель.

Странная книга с цитатой вождя на фронтисписе и цветными фотографиями. От иллюстраций невозможно было оторваться. Сказки братьев Гримм для новых поколений.

Отборные овощи и фрукты. Консервированный горошек. Колбасы. Куры. Поросята. Трепещущие цветы из майонеза. Банки с рыбой (на заднем плане парусник борется с волной – привет морякам рыболовного флота).

Скульптуры из колбас. Колоннады из сосисок. Барельефы из винограда. Помпезность московского метро в продуктовом эквиваленте.

Самыми красивыми были бутылки с алкоголем. На размытых фотографиях дорисовали этикетки. Названия я позже встретил в поэме «Москва – Петушки». Сердце сжимается, когда Венечка умоляет, чтобы ему продали херес.

– А херес?

– А хересу нет.

– Интересно. Вымя есть, а хересу нет!

– Оч-ч-чень интересно. Да. Хересу – нет. А вымя – есть.

Несчастный Одиссей среди продукции советской алкогольной промышленности.

Безумная книга из страны, где бабушка голодала. Она мало говорила об этом. Только о том, что они поехали добровольно. Что было холодно. Слюна замерзала, прежде чем долетала до земли. И еще, что «запамятовал» означает «забыл», а не как в польском: «запомнил».

Воспоминания о голоде и рубенсовские натюрморты. Воспоминания о морозе и ванильное мороженое.

Голод породил это государство. Оно морило голодом собственные губернии и города. Голод менялся. Становился сильнее. Слабее. Мягче. Уходил и возвращался. Принимал облик дефицита. Временного отсутствия. Перебоев в поставках.

Голод был рядом. Чудовище на пенсии. Старый преследователь, воспоминание о минувшей эпохе. Как маршал Буденный на комсомольском съезде. (Фотография, семидесятые годы: усы