От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова

Сыновья их, Василий да Петька, с армии еще ушли жить в город, обзавелись, и не по одному разу, семьями, и теперь наезжали изредка и неохотно. Из живности дед с бабкой держали кур да козу, с бельмом на правом глазу, своенравную и бодучую. В избе жил старый кот Снежок, такой густой черноты, что ясно было — так назвал его дед из чистой вредности. Бабка звала кота чертом, а кот все одно уж был глух — по старости лет. Раньше он исправно мышковал, сносил бабке добычу под печку и ждал за это молока, а сейчас мыши свадьбы справляли — кот и ухом не вел. Спал на сундуке, за печкой. А к зиме пришла в дом крыса, видать, из разоренного у соседей хлева, и принесла приплод в сенях, между сложенных к топке дров. И началась беда, так беда. Крысы портили картошку, грызли морковь, протыкали острыми, как гвозди, зубами мешки с мукой. Дед терпел, все ж тварь живая, аппетит имеет, ничего, не в убытке. Бабка ворчала, приносила от соседки кошку, но та никак не хотела жить в чужом доме. Старый черт, — ругалась она на деда, — хоть мышеловку т поставь, обреудят, спортят все! И только тогда, когда крыса перегрызла топливный шланг в дедовом «Урале», он состругал досочку, соорудил крысоловку — точнее, капкан на крысу, укрепил на острие приманку из хлебца с салом, сбрызнул постным маслом и поставил в чулан. У, сука! — уговаривал дед себя, поглаживая редкую бороду, — ну до чего хорошего человека т довела! На убивство пошел… утром приоткрыл дверь чулана — сработала! в капкан попал крысеныш, совсем еще небольшой, с ладонь. Живой, — ахнул дед. Взяв капкан, поставил на верстак. Крысенок смотрел на него черными глазенками и будто плакал — лапка была перебита. Ах ты, вот бяда, вот бяда, — дед осторожно ослабил рамку. Крысенок остался на месте. Лапка безжизненно висела веточкой. Дед взял сапожный нож, выстругал две щепки, примерил по лапке — ровно. Вздыхая и оглядываясь, залез в бабкину аптечку, нашарил пластырь, примотал щепки к лапке. Даже скрозь очки не видать, какой ты невзабольшной-то, — причитал Лукич. С перевязанной лапкой крысенок вроде как и повеселел. Лукич осторожно дотронулся до него указательным пальцем. Крысенок зашмыгал носом, повел ушками. Смешной, однако… что с тобой делать? отпустить нельзя, Снежок хоть и не чукавый, а догонит да сожрет. Я вроде тебя как от смерти лютой спас? Дед надул щеки, свел на переносице брови — думал. Долго гремел в чулане, наконец, вернулся с птичьей клеткой — как-то из города сын щегла привез, да тот сдох — с тоски, что ли? Разгородив клетку пополам, Лукич уложил ветошку, налил в поилку воды. Крысенок так и сидел — не убегал, следил за дедовыми манипуляциями — понимал. Дед аккуратно взял его за шкирочку и усадил в клетку. Тот завалился на бочок, держа на весу перебитую лапку. Ах, ты, ах ты, как же я… Лукич принес хлеба, скатал шарики и высыпал в клетку. Поверх накрыл тряпкой и унес в чулан.

Лукич от бабки крысенка прятал. Бабка бы и дня не потерпела такого сраму в доме, чтобы крысу поганую держать да еще ручки-ножки ей лечить. Дед, в отличие от Насти Палны, нрава был самого мирного, даже курам головы и то — бабка рубила. А дед вечно домой тащил всякую зверушку увечную. Хорошо еще, ты волка в дом не заволок, — кричала бабка, когда дед выхаживал кабанчика, взятого от застреленной охотниками кабанихи. Ты ж пойми, — миролюбиво говорил дед. — Ежели по-христиански взять, то в каждом душа то живая? Даже и в корове, хотя в Писании это не указано. Ты сама как убивалась, когда Дочу сдала? Лежала, — созналась бабка, — лежала лежмя, по сю пору в хлев войду, так и вижу ее, мою донюшку. Вот! — Дед поднимал палец к небу, — потому — пусть все имеют право на жисть. Как в Индии, я в телевизоре видел. Все живут, и индусы, и коровы, и собаки, и обезьяны с крокодилами. А чего жрут-то? — не поняла бабка. А сено, видать, — задумался дед.

Дед назвал крысенка Крыс, не мудрствуя. Либо малец, либо девка, тут не угадать. Крыс уже узнавал деда, подбегал к дверце, высовывал носик-шарик, нюхал — что принес? Лукич ему даже кружок колбасы просунул между прутьев. Держать двумя лапками Крыс не мог, пришлось кормить, зажав колбасу меж пальцев. Как-то дед оплошал, да не выкрутил лампочку в чулане, бабка и зайди, да такой скандал, орет-грохочет, аж банки с полок послетали. Убери гадость эту, ой я их до омморока боюсь, да удави ты яво, пожги где хошь — ну кака пакость! Живой он, — дед держал оборону, — и больной, увечнай. А ты у кота со рта будто таскал, когда он им бошки откусывал? А этот тебе глянувшись! Убери! А то в печку суну! Токо тронь, — сказал дед, — не зли, Настена, ты мой характер знаешь. Будет жить. Пока рука, или нога, как это, у них — живая не создоровеет. Все, — сказал. И водки выпил. Два стакана разом.

А уж Крыс подрос, тесно ему стало в клетке. Дед с города привез сетки железной, согнул ее — чисто домик вышел. Даже крышу приладил. Покрасил все веселенько, в домике том и спаленка Крысу вышла, и как турничок — палочки такие подвешены. Ты, брат, — наставлял Лукич крысенка, должон себе физическую нагрузку давать. А то как нога плохо срастется-то? Дед даже потихоньку, не обозначая пациента, спросил у зоотехника, чего скотине при переломах дают, и стал добавлять Крысу и скорлупку толченую, и рыбку, а то и сыру кусочек, домашнего. Ты ему еще молока дай, -ворчала бабка, — корову заведи, крысу свою обихаживать. Да ты его пуще меня любишь, то! А чего не любить? — Дед пропускал бороденку меж пальцев, — он характеру золотого прям таки. Крыс теперь не только узнавал деда, но и протягивал левую, здоровую лапку — приветствовал. Дальше — больше. Была у деда гармоника губная, отец с войны привез. Вот он и наигрывал на ней — «во саду ли, в огороде», а Крыса приучил на задние лапки вставать — вроде, как танцует. Бабка ворчала уже тише, а сама тайком, отодвинув занавеску, подглядывала, и ахала про себя. А как-то и дед застал ее перед домиком, Настена просовывала кусочки оладушков, и шептала — на-тко, поишь, бедолага, болезный, угораздило ж! Сразу бы башку-то долой, одно, а так — не приведи Бог!

Постепенно про Крыса разнеслось по всей деревне, стали мужики захаживать — дивились, вроде гадость, а когда, как в доме — так и зоопарк вроде. Чистай цирк, — говорили, — ты, Лукич, прям уголок Дурова! И уж время пришло «гипс» снимать. Тут и бабка вызвалась помогать. Вынул Лукич Крыса, а уж за шкирку тяжеловато — гля-ко, раскормился в больничке-то! Крыс смотрел, помаргивал, усиками шевелил, — волновался. Дед аж две пары очков надел, для верности. Лангетка уж давно была мала Крысу, но он терпел, не сгрызал. Лукич тихонечко завел лезвие ножниц под пластырь, разрезал его — не снять. К шерстке присохло. Крыс сидел на задних лапках, глядел на деда. Оп ты, а чем же яго отмочить? Настена, неси каросину с лампы. Ты старый, в уме ли, отравишь, это же кто удумал животную в карасине мыть? А, сказал Лукич, давно ли ты его в печке не пожгла-то? Да когда было, я же незнакомая с ним была… бабка пошла отливать керосин.

Намотав тряпицу на спичку, дед смочил ее керосином, провел по пластырю, тот отклеился. Крыс, бедный, чихать начал, глазки слезились — ну, чисто человек, — сказал Лукич. — Вот ведь, я тоже плачу, если карасину нанюхаюсь-то?! Крыс аккуратно встал на обе передние лапки. Ну? — дед с бабкой столкнулись лбами — как? заживши? Крыс неуверенно наступал на увечную лапку, видно было, что движение вызывает у него боль. Вдруг он сел опять на задние лапки, и стал тереть лапками хвост. Ах ты, шельмец! Навроде броется, что ли? — дед с изумлением смотрел, как крысенок зачищает свой славный, поросший светло-серыми волосками хвостик. Фу ты, фу… бабка даже отвернулась, вот это мне как не по нраву, этот хвост-то! Розовай буит, ой, так шарстистый красивше был. А ты яму свяжи с шерсти носок на хвост, — присоветовал дед, — я ему на ночь одевать буду… Скажешь, черт дурной, я еще какой крысе буду носки плести, от удумал, от учудил-то!