Младенец и черт - Борис Акунин

Ланге мучительно задумался. Сбросил семерку.

– Опрометчиво. – Студент поднял на него лучистыеглаза. – Тогда берем вот эту и вот эту, а остальные, извините, ваши.

Сраженный трефовой девяткой, Ланге побледнел.

А Романов уже вскочил.

– Господа, прошу извинить. Совсем забыл, у меня срочноедело. Дядя сейчас вернется.

Штейн (Гольдштейн, Зильберштейн – что-то в этом роде)шутливо воскликнул:

– Что у вас за семейство – всё торопитесь!

Третий партнер, известный остроумец и либерал адвокатЛоктев, поднес палец к губам:

– О семействе Романовых или хорошо, или ничего!

Остальные засмеялись. Алеша вежливо улыбнулся. К шуткам поповоду своей фамилии он привык.

Удерживать студента никто не стал. Лучше уж было сражаться сГеоргием Степановичем.

Наконец-то Алеша был свободен.

Симу он нашел в саду, как и надеялся. Она стояла, прислонившисьспиной к стволу дуба. Глаза мерцали в полумраке, будто две звезды (во всякомслучае, именно такое сравнение пришло в голову влюбленному). Подойдя ближе, онпонял причину этого чарующего феномена: оказывается, то блестели слезы. До чегоже поэтичным должно быть сердце, способное так чувствовать музыку!

Качнувшись навстречу Алеше, девушка посмотрела на освещенныеокна и повлекла молодого человека в самый дальний угол сада, весь заросшийдеревьями и кустами.

Поцелуй в губы… или больше? Вот единственное, о чем думалсейчас Романов. До сих пор ему удалось поцеловать Симу всего два с половинойраза, и то неубедительно: в щеку, в подбородок и в угол рта, по касательной.

Дойдя до самого забора, она обернулась. Остановила его, ужеготового заключить ее в объятья, движением руки.

– Я должна вам кое-что сказать… Это важно.

И умолкла. Как же прелестно дрожали у нее губы!

Он опять к ней потянулся, но Сима отодвинулась и дажеполуотвернулась.

– Какие недобрые сумерки… – Она зябкопоежилась. – Помните?

«С слияньем дня и мглы ночной

Бывают странные мгновенья,

Когда слетают в мир земной

Из мира тайного виденья…»

Алеша не помнил, но предположил, что это Блок или Брюсов(Сима всегда цитировала Блока или Брюсова).

В третий раз он попробовал ее обнять, и опять онаотшатнулась.

– Нет, нет, нет… Послушайте! Как дышит ночь!

Он послушал. Ночь дышала сладострастьем – в буквальномсмысле. Что-то в ней вздыхало, охало и даже похрипывало. Или это емупомерещилось? Алеша и сам немного задыхался.

Однако в четвертый раз быть отвергнутым не хотелось. Взяв себяв руки, он спросил:

– Что вы хотите мне сказать?

– Сейчас… – Симочка никак не могла собраться сдухом. – Ах, как кружится голова от аромата сирени! Сорвите мне вон туветку. Дотянетесь?

Ветка, самая пышная из всех, была высоковато, но ради Симыон достал бы и луну с небес.

В сущности, можно было подставить пустой ящик (их у заборабыл целый штабель), но отчего же не продемонстрировать гимнастическиеспособности? Даром что ли Алексей Романов был первым спортсменом своейгимназии, а ныне считался вторым, ну хорошо, пускай третьим, спортсменом всегоСанкт-Петербургского императорского университета?

Ловко подтянувшись, он влез на бревенчатый забор. Встал(безо всякой опоры!), балансируя на узком жестяном навершии. Вот она, ветка, заней еще и нагибаться придется.

Ночь дышала как-то слишком уж страстно. Причем кряхтениедоносилось из вполне определенного места – снизу.

Алеша опустил взгляд.

Со стороны улицы под забором копошилась какая-то куча-мала.Вот откуда, оказывается, неслись сипы и хрипы!

– Эй, господа! – крикнул Романов, а, разглядев,что это трое мужчин навалились на четвертого, который отбивается из последнихсил, повысил голос. – Трое на одного! Стыдитесь!

Спрыгнул вниз, рывком оттащил самого верхнего. Тот был вкартузе, рубахе на выпуск – типичный хулиган из фабричных. А человек, которогобили, между прочим, был приличный, в штиблетах с гамашами.

Пролетарий толкнул Романова в грудь, очень сильно и довольнобольно. После чего, конечно, пришлось прибегнуть к помощи английского бокса.

Жаль, Сима не видела, какую шикарную плюху (поспортивному«хук») всадил Романов невеже в ухо. Тот мешком сел на землю.

Второй из хулиганов, приподнявшись, вцепился Алеше вгалстук, да еще, сволочь, стал ногами лягаться.

Приличный господин, воспользовавшись неожиданной подмогой,отшвырнул последнего из своих недругов. Но дальше повел себя некрасиво. Даже неподумал придти благородному союзнику на помощь, а дунул со всех ног в сторону –и поминай, как звали.

– Алеша! Алеша! Что с вами? – пищала с той стороныСимочка.

А он и ответить не мог. Закрутили руки, зажали горло.

Вдоль забора бойко хромал усатый офицер, придерживал на бокусаблю.

Ну держитесь, скоты, обрадовался Романов. Сейчас вам будет!

Офицер же закричал, обращаясь к одному из хулиганов:

– Взяли? Молодцы!

– Ушел, – сплюнув, ответил самый старый изналетчиков, с противной скуластой физиономией. – Вот, ваше благородие,один воротник в руке остался.

– А это кто?

– Пособник.

Ничего не понимающего Алешу схватили за шиворот крепкие рукив перчатках, тряхнули.

– Кто такой? Немец?

– Русский. А что, собственно…

Не дослушав, офицер замахнулся кулаком, но ударить неударил.

– У, мразь! Предатель!

И снова вцепился в лацканы, затряс так, что у бедного Алешисовсем помутилось в голове.

– Ваше благородие, гляньте, – сказал Лучников,держа у самых глаз воротничок сбежавшего резидента. – Никак буквы,китайские. Это метка из прачечной. Может, по ней найдем.

– Зачем нам прачечная? – Штабс-ротмистр Козловскийсправился-таки с нервами, расцепил пальцы. – Этот субчик нам всёрасскажет.

Капитан Йозеф фон Теофельс из Первого (российского)управления Große Generalstab[3] провел бессонную, оченьхлопотную ночь и на квартиру вернулся лишь под утро, весь в синяках ицарапинах, с оторванным воротником и висящим на нитках рукавом. Выражение лицау него было рассеянно-задумчивое.