Святослав Загорский. Закон Севера - Татьяна Линг

Где-то тихо его позвал Клим или спросил о чем-то, кто его разберёт. Не услышал Ладимир, а может, и не захотел, но это помогло да остановило Чубанского от горячих действий. «Медведь» отдышался, поставил женщину на пол, отошёл, возвращаясь на положенное место.

– Мой сын будет жить! – повторил он, заглядывая в глаза, чтобы дошло до его жены. – И ты будешь жить, княгиня! Вот только… – Ладимир подождал, пока до Ольги дойдёт смысл, ждал, пока в лице княгини мелькнёт малая надежда на хороший исход, а потом загордится она своим положением, додумывая, что муж с ней сделать ничего не сможет, и тогда обрушил на женщину новость: – Будешь всю жизнь грехи замаливать в Стопковском монастыре! Да я столько им денег отвалю, чтобы тебя посадили в самую дальнюю пещеру и чтобы молилась ты о солнечном свете да видела хлебец чёрствый только раз в неделю! – От слов княгиню подкосило, и она упала, сломленная, на пол.

Ладимир увидел вытянувшееся лицо, мстительно порадовался, что нашёл выход и крикнул Климу:

– Исполнять!

Алена тряслась в повозке, рядом шествовал снаряжённый отряд воеводский во главе с рыжим Иваном. Смогла лекарка выцарапать ребёнка из лап смерти. Гордилась собой. Радовалась. Вокруг мелькали наливные от зелени деревья да пахло разнотравье. Тепло пропитывало каждую клеточку её влюблённого тела.

Алена поглядывала на молодого парня да улыбалась, счастливая, свободная, пока не пересечёт ворот Пересеченской крепости… На мгновение улыбка потухла, когда перед взором внутренним предстал её похотливый старый муж, вздрогнула. Потом перевела взгляд на Ивана, что гарцевал перед повозкой на вороновом коне, молодой, сильный, принаряженный в красивые одёжи.

Алена закусила губу, вспоминая, как зажал лекарку в сенях однажды Иван, начал целовать так жарко, что отдалась ему лекарка и пожалела о том… Много раз потом пожалела, но возвращалась к Ивану, в его руки… Вновь и вновь ложилась с ним то в конюшне, то в впопыхах в тёмном углу терема, грязно вырывая минуты страсти, даже когда сморённый лекарствами Пересеченский засыпал. Ложилась под Курлыгу, рассыпалась, расплавлялась под ним Алена. С ума сходила, и они горели в этом сумасшествии оба.

Полюбовники избегали вострого взгляда воеводского Трофима, и даже после того, как тот Ивана оженил насильно, продолжали жаркие да нечастые встречи. Алена ревновала, так ревновала, что запрещала Ивану жене ребёнка дарить! Дала тому зелье бесплодное, на пальцах объяснила, как давать, и пальчиком грозила, что ежели ляжет с женой да обрюхатит, то лишит себя жизни.

Вот они, ворота. Вот он, двор тюремный. Вот и тюремщик спешит навстречу жене, волнуется. Алена только щеку для поцелуя подставила, скривилась, поднимаясь с повозки да расправляя одежды богатые.

– Как ты? Как вы? – взволнованно вопрошал воевода, зло посматривая на Ивана. Спустил тонкую Алену на землю, обхватил в жаркие объятия.

Лекарка стыдливо отвернулась да потащила Трофима в светёлку, по пути отвечая пальцами, что спасла малыша Руслана, но нет-нет да и оглядывалась. Пересеченский взгляд этот видел, но отнёс на добросердечие жены и тем более запрещал себе думать плохо об Алене, потому как на сносях та была.

Стемнело. По обыкновению уложив мужа спать, Алена выскочила из опочивальни. Тонкая рубаха не спасала от прохлады летней ночи, а с открытыми окнами ходили сквозняки такие, что кожу холодило, оголяя нервы. Свет от свечки нервно трепыхался, как и сердце девушки. Один тёмный поворот сменялся другим, но не успела Алена и взвизгнуть, как на рот опустилась ладонь, зажимая его, а вторая рука уже задирала сорочку. У лекарки глаза закатывались в изнеможении да голова кружилась от страсти со страхом вперемешку.

Грубый, сильный, сгибающий волю, ломал всякий раз, когда брал Алену как собаку, на полу в проходе тёмного коридора, как сейчас. Али разводит широко да бесстыже ноги и отдирал в конюшне, а то и ловил лекарку, зажимал за печкой и совал в рот, да так, что задыхалась Алена да радовалась бушующей страсти. На все плевала, забывала все, смирилась с тем, что грешница, падала все ниже и ниже. Падала с любимым, забывая и бога, и черта.

– Люблю! – шептал Иван. – С ума схожу! Убить готов, как подумаю, что и тебя вот так… – и показывал как, – не хочу, чтобы он вот так! – разворачивал и набрасывался, показывая как не хочет, чтобы брал воевода его Алену. Гладил округлившийся живот, жадно толкаясь. – Хочу, чтобы мой был!

И потому решила Алена, что хоть и родит воеводе его ребёнка, что под сердцем носит, но не позволит и семени Ивана пропасть и от него родит тоже, обязательно, когда-нибудь, когда воевода скончается, а того мало ждать осталось…

Больше месяца Осинка с Тутом ходили вокруг Орды, выжидали, когда же появится случай, а тем временем дралась. Дралась с монголом, дралась так, чтобы, ежели перед ней встанет тысяча демонов, то и их повергнет, потому как разъярённую мать ничто не остановит.

Сорвалась Осинка только однажды, когда заметила небольшую группу охотников на северных людей, что прокрадывались от Пересеченской крепости. Пришпорила коня да налетела, рубя, как сумасшедшая. Тут следовал рядом, хоть и старался избегать схватки, шутка ли, их всего лишь двое.

Им повезло. Северяне, поняв, что их пытаются освободить, встали на защиту негаданных воинов, валили, закрывая собой врагов, отвлекали на себя, кричали, сбивали с ног. Отбила северянка не только свой народ, но и увеличила войско с двух человек до двадцати. Часть со своего племени, баб в основном, заставила вернуться, донести Бурому, что жива Осинка да просит помощи.

Степь навсегда останется чужой для северянки, навсегда будет сидеть занозой в сердце, вырывая из памяти позорное время своего полона, но теперь она свободна! Сильна! И жаждет мести! Степь много крови выпила, теперь её очередь резать.

Налетела она холодным северным ветром на улус Жаргал, что неслась в Каракорум со взяткой южным ханствам. Не ожидала старуха, что на земле, охраняемой тысячной армией, на мать великого хана посмеют напасть…

Вытащили ночью за волосы в халате, что, распахнувшись показывал старые да обвисшие груди, дряблый живот, и на её глазах вспарывали воинов. Вспарывали преданных служанок, из крови их делая ковёр, и тащили по коридору ужасов, обмакивая всякий раз в грязь, что оставалась после гибели. Но к кому? Жаргал не сразу рассмотрела лицо той, к которой подтащили, да и бросили, вырвав клок жидких волос.

– Ты! – вскричала старуха, когда наконец смогла рассмотреть заляпанное лицо Осинки. – Ты! Как ты выжила?

Северянка жадно всматривалась в поверженного врага, наслаждалась страхом, который можно было смаковать на кончике языка. Жаргал обмочилась, когда Осинка вытерла рукой лицо, подумав, что северянка замахнулась палашом, но та присела, отбросила оружие в сторону и заставила на себя посмотреть, удерживая врага за грудки, сама встала в кровь и грязь, что стояла в округе. Шёпотом, но таким, что Жаргал слышала каждый звук, спросила:

– Где мой ребёнок?

Старуха злобно ухмыльнулась.