Святослав Загорский. Закон Севера - Татьяна Линг

– У хана твой сын. – И тут же получила в нос, да так, что в том что-то хрустнуло да потекла кровь.

– Где мой ребёнок? – Осинка силой вернула старуху на колени, встряхнула.

Язык заплетался у Жаргал, голова кружилась, и хотелось блевать.

– Выродок, она мертва! – промямлила Жаргал.

Осинка занесла руку для второго удара, когда услышала крик со стороны:

– Не убивайте! Прошу, не убивайте! – кричала девушка, ту тоже тащили за волосы. Наряженная в красивую одежду девушка вцепилась в меч, что держали возле горла, девушка держалась за него только тонкими пальцами, слабо обращая внимание, что из-за этого кровь так и хлестала из ее ран.

– Ребёнок, Осинка! Прошу, остановись, твоя дочь здесь! Жива!

– Подари ей жизнь! – крикнула Осинка своему воину и он отпустил девушку, та упала в грязь и разревелась. – Веди к ней! – приказала северянка, сама же развернулась и посмотрела на своего врага. – Ты могла спасти себе жизнь!

– Плевать я хотела на свою жизнь, если в ней ты живой ходишь! Хан тебе отомстит за убийство матери! – ухмыльнулась Жаргал, сплёвывая кровь, что хлестала ещё изо рта.

– Тут! – позвала Осинка.

– Я здесь!

– Дай мне мой меч.

Монгол молча протянул его, на мгновение поколебавшись, заметил:

– Давайте я.

– Нет, Тут, – остановила его Осинка, – я хочу, чтобы у хана была возможность отомстить мне и только мне…

Она подняла меч и рубанула…

Святослав откинулся на подушки. Сон то ускользал, то снова неожиданно наваливался на него, настигая в самых неожиданных местах. И вот он уже иногда не мог отличить, где сон ему видится, а где явь. Приходил его навестить сын. Надежды у него были сильные на своего наследника, но тот уродился в Софью, и сложно было что-то понять в этих хитрых глазах. Святослав повторял слова, когда-то говорённые отцом, что надеется, что хотя бы Олег Загорский сможет встать на защиту народа, что в таком большом количестве сгинул по вине чужеземцев. Да только сын кивал ему, презрительно ухмыляясь, и виделось иногда Святославу, что это злая ухмылка воеводы Чермного проглядывает сквозь родное лицо. И жутко становилось. А потом он забывал об этом, и вновь вспыхивали его надежды на светлое будущее, куда направлены были все его молитвы, да готовил сына к хану на поклон.

С Игорем пришлось помириться. Послевкусие, когда между друзьями уже пролилось едкой гадостью предательство, останется навсегда. На пирах трахали баб да пили, оставляя за пазухой наточенные ножи. Литовская полюбовница сгинула, как будто и не было её, но про то Евдокию надо было спросить. А разве спросишь ту, что полгода уже в земле кормит червей? Не выдержало здоровье заточения во вдовьей башне, про то винил себя Святослав не раз.

Посматривая на Игоря, Загорский уверился: Московский действительно мог объединить русичей. Так мог, что готов был гордыню утопить. Отдавал этому должное Святослав, отдавал, но не принимал, хоть и играл в эти игры. С возрастом приходит осознание многих вещей.

А далее закрутилась у Загорского жизнь княжеская, что, решив в зиму отдохнуть, вернулся к воеводе Пересеченскому. Снежинки кружились, превращая в сказ окружающую реальность. Со стариком они прошлись по центральным улицам, что, казалось, выросли и стали ещё краше, вдоль богатых купеческих домов. Кланялись князю, желали здоровья воеводе. Плох тот стал, хоть и родила ему Алена сына старшого да на сносях была второй раз, все же сильно сдавал его друг.

– А помнишь… – все чаще говорил Трофим и смеялся так, что в уголках глаз скапливалась слеза, и Святослав радовался, что успел повидаться с другом перед тем, как смерть смахнёт и его с лица земли.

– Помню… – неизменно отвечал князь да поддерживал за локоток друга.

На рынке остановились, взяли рыбы красной да капусты к вечернему застолью.

– Князь, – вдруг сказал Трофим, – прошу, ежели меня не станет…

– Тш-ш-ш, – остановил его Святослав, – все для тебя сделаю, друг, и для детей твоих, и для жены твоей. – Трофим благодарно пожал руку.

Рынок весёлое место, собирается народ, рассказывает сказки, а то и все сплетни края да далёкой Московии. Резкий возглас из толпы заставил Загорского остановиться, сбил его шаг, и они, переглянувшись с Трофимом, поторопились туда, где на бочке из-под солений стояла девчушка лет десяти. По одёжке сразу понятно, что северянка, хотя волосюшки светлые, патлы кудрявые, видать, мать с русичем была. Девчонка рассказывала историю да такую, что бабки крестились, а мужики жадно вслушивались и дарили хитрюге сладкую булочку, чтобы та продолжала.

– А тут вурдалак как кинется на мою мамку! А она как закричит!

– От страха? – брякнул кто-то и заржал.

Девчушка не смутилась, лишь зыркнула на того светлыми глазами:

– Голову ему отрезала, – она показала в воздухе, будто сама это делала не раз, – и поскакала в ночи, крича вот так: ау-у-у! – как волчонок заголосила девочка. – Тогда и пришёл конец душегубу, проклятому Хорвачу!

– А что, твоя мамка, может, и хана прогнала? – поддел рассказчицу какой-то купец.

– И хана тоже прогнала! – ответил за неё князь, выступая из люда простого прямо к девочке.

Разом стихло на площади. Только перешёптывания шли по рядам.

– Как зовут тебя, северянка?

Девочка хоть и испужалась рослого дядьку, то вида не подала, лишь носик гордо вздёрнула:

– Святославой меня кличут! А вас как?

– А меня князем этого края, Загорским, – сказал Святослав, а у самого сердце зашлось, но он сдержался, хоть и подгоняло его. Поклонился девчушке, вызвав ропот толпы, а у самого глаз так и рыскал в толпе знакомую фигурку, боялся понадеяться. Столько воды утекло, столько всего произошло, и, казалось, ничего поменять нельзя. И вот… дыхание сбилось… Высмотрел ту, что, скорее всего, здесь с самого начала и стояла. Так могла улыбаться только эта несносная женщина. Время словно и не тронуло её. Так же в мужских одёжах, осанка, которой позавидовали бы и княгини. Горделивая, независимая, как север, обжигающая прикосновением. Верная духом, изменчивая, как вода, и непокорная, как земля. Единственная любовь его жизни. Незабываемая Осинка.

Шагнул к ней князь, и отхлынули люди по сторонам, оставляя их одних на белом свете.

– Осинка, – схватил, закружил Святослав свою женщину.

«Жива, – думал он, – не отпущу, ни за что и никогда больше, теперь точно моя!»