Валентайн - Элизабет Уэтмор

Шагах в двадцати от неё выстроились, как на смотру, мёртвые и полузасохшие мескиты. Она знает, что ветки отламываются легко, и быстро идет туда, злость подгоняет её, словно теплая рука толкает в спину: Иди. Когда даст Виктору палку, скажет ему: к черту, хочу в Одессу. Он вернется на работу, а она будет лежать у бассейна, смотреть, как темнеют шрамы – алые и лоснящиеся на смуглой коже, – будет ждать, когда Альма доберется до границы и сможет перейти её. Чтобы отпугнуть зверьков, наверняка прячущихся в кустах, она сильно топает ногой, и в самом деле показывается крыса, пара синих перепелок и семья луговых собачек, забравшихся было на ночь в нору.

До дерева всего шаг, и в это время Глори слышит трескучее шуршание детской погремушки, маракаса с сухими бобами – устрашающее чика-чика-чика – это кольца ороговелой кожи стучат одно об другое. Ползёт старый гремучник, оставляя за собой в песке мелкий след. Змея толстая и длинная, шесть футов сильных мускулов и кожи в коричневых ромбах, с черными и белыми полосами на хвосте. Голова у неё плоская, как старинная деревянная ложка, а острые, загнутые ядовитые зубы – длиной и толщиной в палец Глори. Она уже почуяла девушку – останавливается посреди дороги и сворачивается в кольца. Змея собирает последние силы, чтобы поднять голову и выбросить язык в сторону голых ног Глори. Она пытается определить, насколько опасно это животное для неё и для десяти юных змеек, которыми она вот-вот разрешится.

Старая змея совсем слаба, и в её зубах – даже если хватит сил укусить, – уже нет яда, но Глори этого не знает. Не знает и того, что жить змее осталось всего несколько часов – столько лишь, чтобы дождаться, когда из утробы вылезет последний змеёныш и вытянется на земле, отсвечивая золотым и черным под полной луной.

Глори стоит, сжав нож, который мог бы остановить человека, но здесь совершенно бесполезен. Она надеялась сохранить в себе гнев, чтобы отстоять свой клочок земли и драться за него, если надо, но сейчас не время, да и злости нет. Тут солнце вот-вот сядет, а здоровенная змея не дает проходу. Она смотрит на змею, змея смотрит на неё, стреляя языком, упрямо тряся погремушками. Наконец змея опускает голову, разворачивает свое длинное тело и медленно уползает в кусты. Глори считает до ста, прислушиваясь, не возникнет ли там что еще, и когда сердце перестает стучать в груди, она отламывает сук от мескита и возвращается на шоссе.

Глори и Виктор не успеют в Дель-Рио до заката. Когда она возвращается к дороге, дядя уже снял топливный фильтр и промыл растворителем. Дожидаясь, когда высохнет фильтр, они сидят на капоте, смотрят на заходящее солнце и слушают, как распеваются перед ночью койоты. Восходит полная сентябрьская луна, красивая, кроваво-красная на потемневшем небе. Тогда, в бассейне, Тина сказала Глори: попробуй плыть с ушами в воде. Послушай подольше, сказала она, и звуки с шоссе сольются. Грузовик с трубами или цистерной, прицеп, выезжающий на шоссе, качалки медленный подъём – все зазвучат одинаково. Можешь представить себе любую машину, сказала Тина; её крупные белые руки плыли рядом с телом, как два буя. А посмотри на небо. Это чудо, ей-богу чудо.

После Комстока они повернули на юг, на шоссе 277 и поехали вдоль границы, через Джуно и Дель-Рио. У Игл-Пасса дорога на Эль-Индио становится гравийной, а потом и вовсе грунтовой и идет всё ближе к границе. Виктор ведет машину спокойно, следя в зеркале, не появится ли сзади полицейская мигалка, и поглядывает на сидящую рядом племянницу. Каково ей – девочке, никогда не бывавшей дальше пятидесяти миль от города, где родилась?

Как ты? спрашивает он.

Хорошо. Глори закатывает глаза, чмокает и выдувает из резинки пузырь размером с её лицо. Но в другой раз иди сам добывать палку.

Он улыбается, следя за дорогой, поглядывая на узкие обочины, – не выскочит ли под колеса броненосец, или койот, или вдруг рысь. На горизонте появляется свет фар, чем ближе он, тем шире и ярче. Когда полицейский проезжает мимо, Виктор смотрит в зеркало заднего вида: не остановилась ли там машина, не начала ли разворачиваться. Виктор не вернется в этот красивый край – Техас. Для него он больная конечность, её надо отсечь скорее, пока гниль не дошла до сердца, – как-то он забыл об этом на столько лет, с тех пор, как вернулся из Вьетнама, нашел работу и стал присматривать за Альмой и Глори. А теперь он размышляет о том, что возвращение из Юго-Восточной Азии должно было бы подстегнуть память. Он вышел из междугородного автобуса в центре Одессы, ожидая, что встретит сестра, – а столкнулся нос к носу со своим бывшим начальником на бензозаправке.

Он был в рабочем комбинезоне с фуражкой «Шелл», и у Виктора возникло ощущение, что расстались только вчера и не было этих лет во Вьетнаме. Старина Керби Ли не изменился ни капли. Он по-медвежьи облапил Виктора, его льдисто-голубые глаза светились радостью. Рамирес, черт! Везучая тортилья! Похоже, еще доживешь, чтобы выпить кружку «Текате»[35] или троечку. Виктор вдыхал запах бензина, пропитавший серый комбинезон, и обнимал бывшего начальника так, что тот даже стал ежиться. А сам повторял про себя: это он в шутку, это он в шутку. Я вернулся домой живым.

Виктор не сбавляет скорость, в горле у него ком, большой, требует молчания. Он вспоминает лето, когда собирал виноград в северной Калифорнии. К вечеру пальцы кровоточили, рабочий день длился долго, но он полюбил этот край и женщину, которая повезла его однажды воскресным днем в город, и они ели шоколад на пирсе и в сумерках гуляли по парку. Будет с грустью думать о том, что случай теперь не сведёт их снова. Что не побывает больше в тех кинотеатрах, не поест мороженое «Колокольчик» и жареную лопатку. Что не будет теперь регулярной зарплаты, не будет солнца, заходящего над песчаными холмами за Монохансом, и больше не услышит он странных некрасивых журавлиных криков, сидя на берегу мелкой, скудной реки Пекос, с холодным пивом в одной руке и определителем птиц в другой. В Мексике птицы будут более или менее те же, но река – другой. По этой он будет скучать.

Расскажи про какой-нибудь случай на войне. У Глори встревоженный вид, и Виктор на миг пугается, что говорил перед этим вслух. Может, чуть позже, обещает он.

Мы еще в Техасе? – спрашивает она, когда они проезжают через Эль-Индио, поселок без светофора, без заправочной станции, без единой вывески на английском. Виктор кивает. Да, мы в Техасе.

Расскажи что-нибудь про Техас, говорит она. Или про Мексику.

Виктор мог бы рассказать племяннице десяток историй! Да больше! Но сегодня на ум приходят только печальные. Предков вешали на столбах посреди Браунсвилла, жены и дети бежали в Матаморос, чтобы всю жизнь потом смотреть за реку – на землю, где жили шесть поколений их предков. Техасские рейнджеры стреляли мексиканским фермерам в спину, когда те убирали сахарный тростник, привязывали к мескитным деревьям и поджигали, совали им в горло разбитые пивные бутылки.

Ради забавы, мог бы сказать ей Виктор. На спор. Спьяну. Или потому, что ненавидели мексиканцев, или верили слухам, что мексиканцы объединились с освобожденными рабами и с остатками команчей и нацелились на земли белых поселенцев, на их жен и дочерей. И, может быть, иногда поступали так потому, что знали за собой вину, потому что уже далеко зашли по пути несправедливости и решали идти до конца. Но по большей части поступали так потому, что могли. Рио-Браво[36], называл её папа Виктора, – яростная река, река злодеев и бандитов – и папа имел в виду не себя и не соплеменников. Он имел в виду тех пропащих, которые линчевали сотни мужчин и несколько женщин за десять лет с 1910-го. Техасских рейнджеров, которые летом 1956 года погрузили двух дядьев Виктора и еще двадцать мужчин в кузов, вывезли в горы Сьерра-Мадре и оставили с одним бидоном воды и коротким напутствием: «Деритесь за неё, ребята». Виктор мог бы сказать племяннице: загляни в любой овраг не дальше пятидесяти миль от границы, в любую промоину и углубление, под любое тощее дерево, где можно укрыться от солнца, – и ты найдешь нас там. Можно дом построить из скелетов наших предков, собор из наших черепов и костей.