Гарнитур из электрических стульев - Наталья Александрова

Брак, однако, оказался счастливым, и перед войной в квартире на улице Бармалеевой жил профессор Завадский с женой и двумя детьми — мальчиком и девочкой. С самого раннего детства, как только мама прочитала им сказку про Бармалея, дети страшно гордились, что живут на такой замечательной улице, пока отец не объяснил им в своей обычной суховатой академической манере, что улица их получила название не от знаменитого разбойника Бармалея, а просто раньше был недалеко завод англичанина Бромлея, его фамилию и переиначили в Бармалея. Дети очень расстроились, девочка даже поплакала, пока брат не сказал ей тихонько на ухо, что отец, наверное, все перепутал.

Семья жила скромно, но не бедно. Бывали в квартире на Бармалеевой гости, молодая жена профессора умела их принять. Чаще других захаживал старинный приятель, тоже профессор, Ермолаев. Будучи искусствоведом и знатоком всевозможного антиквариата, профессор любил бывать в квартире, где сохранилось многое от «старого режима», как называли ту, прежнюю, жизнь теперь. Друзья подолгу сиживали в кабинете перед шахматной доской, уставленной резными фигурками (белые — из слоновой кости, черные — из эбенового дерева), и Сонечка приносила им туда ароматного чаю с лимоном и домашнего печенья. Серебряные подстаканники позванивали, когда касались друг друга. Разговоры были тихие, мысли неторопливые, общество друга приятно… Однажды речь зашла о нумизматике, профессор Ермолаев и тут блеснул познаниями, и его друг вытащил из ящика письменного стола небольшой, хорошо сохранившийся ящичек палисандрового дерева. Внутри ящик был пуст, только выложен темно-синим стершимся сукном. В ответ на недоуменный взгляд профессора Ермолаева его друг усмехнулся, проделал руками какие-то манипуляции с дном ящичка и выложил на стол монету. Профессор Ермолаев благоговейно взял ее в руки. Крупный, судя по весу, золотой кругляш, покрытый полустершимися рисунками. Трясущейся рукой Ермолаев направил на монету лупу и различил на одной стороне изображение бычьей головы.

— Так-так, — тихо вымолвил он и покрутил монету в руках, — если не ошибаюсь, это «вавилонский талант». Так называется у коллекционеров редкая ассирийская монета, отчеканенная за две тысячи лет до нашей эры. Насколько я знаю, в мире может быть только одна или две таких монеты. Впрочем, сами понимаете, сведения у меня устаревшие, — профессор грустно улыбнулся.

Профессор Завадский страдал дальнозоркостью, которая с возрастом стала причинять ему множество неудобств. Именно поэтому он не мог разглядеть надписи и рисунок на монете. Но он поверил своему другу на слово и в ответ на расспросы рассказал, что у его деда, по слухам, была большая нумизматическая коллекция. Но вся эта коллекция бесследно исчезла в бурные революционные годы. Мать рассказывала, что в восемнадцатом при обыске забрали кое-что из вещей — не все, потому что была уже бумага, которую брат выправил с большим трудом. В ящичке лежали остатки коллекции монет, и мальчишка-красноармеец хотел прихватить его с собой, но был остановлен суровым окриком матроса:

«Парамонов, так тебя и разэтак! Соблюдай революционную законность! Мы мебель и посуду вывозим, чтобы бедный пролетариат обеспечить, а деньги царские нам без надобности!»

Но шустрый Парамонов выбросил шкатулку, а монеты под шумок сгреб в карман.

Много лет профессор Завадский держал в ящичке разные мелкие бумажки, пока буквально недавно совершенно случайно не повернул потайную пружинку и не увидел старинную монету.

— Удивительно, — бормотал Ермолаев, — имейте в виду, Александр, это очень ценная монета, ее чеканили цари древней Ассирии, берегите ее… А лучше сдать бы в Эрмитаж… Учитывая нестабильную обстановку…

Профессор Ермолаев как в воду глядел: через несколько месяцев началась война.

Ермолаев сопровождал один из семи эшелонов с предметами эрмитажной коллекции, которые успели собрать и отправить до того, как немцы перерезали дорогу. В эти два месяц сотрудники находились на военном положении, работали сутками, и профессор не успел проведать своего старого друга.

Соня Завадская тоже собирала вещи, готовясь к эвакуации, но в самый последний момент муж, как назло, свалился с тяжелейшим сердечным приступом. Нечего было и думать тащить его в дорогу. И оставить одного тоже нельзя. Коллега мужа тишайшая Анна Митрофановна предложила взять с собой детей.

— Приедете следующим эшелоном! — кричала она на вокзале, и Соня кивала ей сквозь слезы.

Следующего эшелона не было.

К осени муж встал с постели и даже мог ходить в булочную отоваривать карточки. Соня поступила работать на фабрику, где шили обмундирование для фронта.

Началась зима, и Соня приходила домой только раз в неделю — сил не было тащиться пешком по морозу. Дом их не разбомбили, вода была довольно близко, меняли кое-что на еду — у других и этого не было. Профессор Завадский выходил в булочную через день, потом через два. В феврале, когда Соня, едва передвигая чугунные ноги, поднялась в их квартиру, ее встретили холод и темнота. Она запалила лучину и в ее неверном свете обнаружила мужа на кровати, уже холодного. На столе стоял замерзший суп в котелке и валялся кусок хлеба. Очевидно, у профессора не выдержало сердце. Он лежал на спине, сжимая в руках шкатулку из палисандрового дерева и записку, нацарапанную дрожащей рукой:

«Сонюшка, прощай! Только бы вы с ребятами выжили… Береги это, после войны отнеси Ермолаеву, он знает».

И вместо подписи странная загогулина: очевидно, силы покинули профессора в этот момент.

Соня раскрыла шкатулку. Она была пуста. Если быв квартире побывали воры, они унесли бы еще что-нибудь — осталось кое-что, не все продали да проели. Но не время было думать о тайне шкатулки.

После похорон Соня закрыла квартиру и до весны, до самых теплых дней, жила на фабрике.

Не залезли зимой к Завадским, не разграбили, никто самовольно квартиру не занял, все вещи были на своих местах. Покатились дни, заполненные тяжелой работой, и в сорок четвертом Соня выхлопотала для детей вызов в Ленинград.

Анне Митрофановне низкий поклон во веки веков: выходила детей, не бросила, не сдала в детдом, оба живы-здоровы, вот счастье-то…

Профессор Ермолаев в далеком Свердловске спасал шедевры Эрмитажа. Под коллекцию отвели, как водится, бывшую церковь — помещение большое, но сырое и неотапливаемое. Профессор ругался с начальством, выпрашивал то дрова, то подводу для них. Сотрудники разворачивали свертки с картинами, проветривали, просушивали, стерегли по ночам, потому что помещение закрывалось на один амбарный замок. Вечерами пили чай, заваренный на сушеной моркови, и вспоминали довоенную жизнь. И однажды поздно ночью профессор Ермолаев разговорился со своим молодым сотрудником Витей Сивоконем. У Вити было что-то с ногой — он прихрамывал при ходьбе, и на фронт его не взяли. Ермолаев вспомнил вдруг своего друга профессора Завадского, который как раз в это время умирал в Ленинграде от холода и голода, вспомнил счастливые спокойные часы, проведенные им в квартире на улице Бармалеевой, и рассказал своему молодому сослуживцу, очень внимательному и услужливому юноше, про «вавилонский талант» — замечательную, очень редкую ассирийскую монету, которая находилась у профессора Завадского до самой войны, и неизвестно, сохранится ли она теперь и увидятся ли они когда-нибудь со старым другом. Никто не знал, что творилось в Ленинграде зимой сорок второго года, но профессор Ермолаев подозревал самое худшее и снова не ошибся: весной этого же, сорок второго года он умер от застарелой пневмонии, полученной в сыром и холодном помещении бывшей церкви, где помещались шедевры из коллекции Эрмитажа.