Пожирательница гениев - Мизиа Серт

Но вот Руси умирает. Вместе с неподдельным (хочется думать) горем в Мизии воскресает надежда, что Серт вернется и вновь станет ее мужем. Серт не покидает ее до самой своей смерти. Он всячески помогает ей. Они видятся каждый день. Но он не вернется так, как хотелось Мизии. Она — не любовница, не жена. Она просто существует при нем. Мало того: во время войны Серт ждал развода жены германского посла в Испании баронессы Штохрер, чтобы жениться на ней. Щадя Мизию, он старался скрыть от нее свои планы. Но она не могла не узнать о них.

Беда настигает ее одна за другой. Умирает ее любимый брат Сипа. Она начинает терять зрение. Операция в Швейцарии не принесла успеха. Тщетно пытаются спасти второй глаз. Колетт, у которой были те же проблемы с глазами, в своем дневнике 1941 года восхищается тем, с каким мужеством и достоинством переносит Мизиа свою почти полную слепоту. Оставалось два утешения: пианино и миниатюрные деревья, которые она мастерила своими ловкими руками из кораллов и нефрита и продавала богатым американцам или дарила друзьям.

Перед самой войной тяжелый сердечный приступ приковывает ее к постели. В течение нескольких дней она находится, как пишет Серт сестре, между жизнью и смертью. Обеспокоенный, он откладывает свою поездку в Испанию.

Теперь большую часть времени Мизиа проводит лежа; ее навещают друзья: Шанель, Пикассо, Лифарь. Иногда, правда все реже и реже, она наведывалась к антикварам, иногда бывала на концертах. Но это была уже не та Мизиа, которая, как рассказывали, еще недавно заставляла смеяться весь Париж, когда после бурных оваций на премьере оратории Клоделя-Онеггера[316] заявила: «Ну вот, собрались самые большие зануды на свете: Клодель, Онеггер и Жанна д’Арк». Теперь руки, поднятые для аплодисментов, уже не опускались, когда слышалось ее громкое, на весь зал: «Какая скука!» Когда в «Театре де Шанз-Элизе» на первом после Освобождения концерте оркестра Консерватории Шарль Мюнх дирижировал «Весной священной», она, закутанная в соболя, громко и отчетливо выразила свое неодобрение, по залу пронеслось недоброжелательное «Тише!». С горечью она должна была признать, что и здесь потерпела поражение, потеряв роль высшего судьи в том, что касалось музыки.

Мизиа не только перестала занимать центр сцены. Но для нового поколения превратилась в осколок прошлого, возбуждала любопытство как исторический предмет, своего рода музейный экспонат.

Но настоящий конец наступил со смертью Серта. Он завещал ей свою квартиру, свою пещеру Али-Бабы, со всем, что в ней находилось, избавив ее тем самым от материальных забот. Квартира эта в доме 22 на улице де Риволи была в двух шагах от той, где она когда-то царствовала как жена Эдвардса, и очень близко от дома, где жила молоденькая Мизиа Натансон, квартира, полная теней и воспоминаний. Мизиа выбрала для себя самую маленькую спальню и велела обить ее черным и розовым шелком.

Она получила в наследство и секретаря Серта, сына дипломата Було Ристельхюбера[317]. Этот эрудированный, болезненный, странный, чрезмерно пристрастный к косметике молодой человек давно восхищался Мизией. Еще при жизни Серта он вел дневник, почти на каждой странице которого писал о Мизии: «…Можно говорить о комедии, о чрезвычайной ловкости, с которой она строит свою жизнь, о постоянной саморекламе, об игре, о чем угодно. Это не мешает мне безгранично восхищаться ею». Для Було все оправдывала, как он писал, ее великая любовь к Серту. Он был бесконечно предан Мизии. После смерти Серта навещал ее почти каждый день. У них было много общего: друзья, музыка, наркотики. С ним она познала последнюю романтическую дружбу. Мизиа испытывала огромное утешение, диктуя, вернее, рассказывая свою жизнь этому странному юноше, у которого был настоящий культ ее прошлого. Эти воспоминания так много значили для нее. Они воскрешали молодость и время, когда она наслаждалась властью. Диктуя свои мемуары, она вновь обретала главную роль.

Понимал ли этот чувствительный молодой человек, по вечерам записывавший ее рассказы, как искусно Мизиа лавирует, скрывая подлинные пружины, которые двигали ею, свои социальные амбиции и честолюбие, как и многое другое? Как стремится создать свой образ таким, каким ей хотелось предстать перед будущими читателями? Понимал ли он все это? Трудно сказать. Гораздо легче представить себе саркастическую мину Шанель, когда он читал ей, племяннице Мизии Мими, Габриэлль Дорзиа[318] и кому-нибудь из гостей старательно переписанные им страницы, а Мизиа, довольная, продолжала свою постоянную игру, капризничала и, смеясь, говорила: «О нет! Это совсем не то, что я хотела сказать!»

В 1947 году она совершила паломничество в Венецию. Фотожурналист Хорст рассказывал биографам Мизии, как она, почти совсем слепая, показывала ему в галерее Академии свои любимые картины, с какой страстью говорила о них, вспоминая все детали, которые не могла уже видеть. Когда он проводил ее в номер отеля, она бросила на кровать все оставшиеся у нее лиры и сказала Хорсту: «Возьмите, вы еще вернетесь сюда, мне они больше не пригодятся».

В Венеции Хорст снял ее в последний раз. Тонкая, изящная, хрупкая, трогательная — как не похожа она на сытую, довольную, избалованную Мизию-кошечку, какой мы видим ее на еще недавних фотографиях. И насколько прелестнее, утонченнее она на этом своем последнем снимке, одиноко стоящая перед старинным венецианским дворцом!

Венеция, эта «вечная утешительница», с какой она простилась навсегда, не принесла ей — в который раз! — успокоения.

А Париж готовил для нее новые мучения: равнодушие молодых, все растущую душевную и физическую усталость, болезни. Ей случалось падать на улице, и незнакомые люди помогали ей добраться до дома. И новые утраты: в 1949 году в автомобильной катастрофе погибла племянница Мими. Единственным прибежищем Мизии остались наркотики, которые верно вели ее к саморазрушению. Становилось все труднее и опаснее доставать их. Мизиа, теперь часто терявшая ощущение реальности, была уверена, что сама диктует законы, что ее привилегированное положение гарантирует ей безопасность. Тщетно Шанель умоляла ее быть осторожнее. Мизию уже ничто не могло остановить. Она стала безнадежной наркоманкой, не пытавшейся даже скрыть это. В Монте-Карло в аптеке громко требовала, чтобы ей продали морфий. Теперь за обедом в присутствии людей или бродя по Блошиному рынку, она не таясь кололась прямо через юбку. В один прекрасный день раздался звонок в дверь. На пороге стоял полицейский. Мизию арестовали, потому что ее имя нашли в списке тех, кто перепродает наркотики. Почти сутки она провела в камере с пьяными проститутками, бродяжками, наркоманками, пока не вмешались ее влиятельные друзья. Теперь она вздрагивала при каждом звонке в дверь. Но все больше и больше становилась зависимой от морфия. Перестала следить за собой, стала неряшливой, забывала о еде.