Повторите, пожалуйста, марш Мендельсона (сборник) - Ариадна Борисова

– Говнюки городские!

Я сделал вид, что не услышал. Бэмби оглянулась и угодила ногой в коровью лепеху. На дороге полно было таких «мин», засохших и свежих. Мы свернули на обочину, и я вытер сандалию Бэмби травой.

– Не плачь, – сказал я ей. – Он трус. Дразнятся только трусы. Попробовал бы выйти, я б ему сразу по шее настучал.

Веснушчатый за калиткой заливался визгливым смехом. Я подумал, что в магазин буду ходить один, а то кто их знает, этих деревенских говнюков.

Дорога к последним, заброшенным домишкам в ряду заросла кустами и бурьяном. Мы до них не дошли, остановились у ворот низенького дома с волнистой серой крышей. Только она и выглядывала из густого палисадника.

Ставни на окнах были крест-накрест забиты досками. Штукатурка стен кое-где осыпалась. На ступенях крыльца валялись упавшие с козырька куски шифера. «Сад», по колено в траве, оказался четырьмя хилыми деревцами. Остальные засохли. С теплицы на задворках возле озера помахивали, шурша на ветру, остатки огородной пленки.

Не сумев отомкнуть замок, папа просто выдрал ржавые петли. Мы вошли в узкие сенцы, и тетя Надя открыла незапертую дверь.

В доме не было перегородок для спален и кухни. Он состоял из одной комнаты с печкой, не считая вещей. Слегка попахивало мышами. Сквозь мутные окна лился сказочный свет. Над щелястыми половицами танцевали пылинки. Пыль лежала на темной клеенке стола как пепел. Я написал по пыли пальцем: «Привет, это мы». Тетя Надя тоже здоровалась с бабушкиным домом. Обрывая паучьи сети, гладила буфетную полку, деревянные «локти» дивана, поверхность комода в чешуйках треснувшего лака. Радовалась, что целы стекла в окнах и печь. Папа сказал – в окна видно, что поживиться тут нечем, а бомжи поленились подселиться – далековато до деревенского центра.

Поручив мне наколоть дров, папа принес воды из озера и стал проверять печные ходы, тетя Надя с Бэмби вытирали пыль и труху. Я нашел несколько сухих поленьев. Боялся не смочь разрубить, никогда же еще этого не делал, но смог. Это было здорово – настоящий мужчинский труд. Вокруг на деревьях звонко щебетали птицы. В ветвях скрывались гнезда с птенцами. Я надеялся, что Мысонку хватит охоты на мышей…

Папа затопил печь «моими» дровами. Веселый огонь забился в печную дверцу, и вкусно запахло дымком. За обедом мы мечтали, что когда-нибудь папа перестроит старый дом, возведет мансарду и засыплет песком камышовый берег озера. Если удастся прочистить озеро, у нас будет собственный пляж. Но до этого папе надо купить не очень дорогую машину с вместительным багажником.

Тетя Надя пошла с Бэмби на могилку к бабушке, а мы с папой надели брезентовые рукавицы и принялись прореживать палисадник. Я вырвал все сорняки, папа срезал верхние побеги кустов и спилил ветки деревьев, которые загораживали вид на дорогу из окон. Мы так заработались, что едва не опоздали на последнюю электричку.

Позже папа в выходные несколько раз выбирался в деревню с дядей Ваней на его машине. Они подремонтировали дом, провели новое электричество и повесили над крыльцом фонарь. А когда папа уехал на строительство комбината, дядя Григорий перевез нас на подготовленную дачу в своей «Тойоте» с кое-какими вещами и продуктами.

Щетка, оказывается, рисовала не принцессу, а куклу. Кукла была красивая, но с недобрыми почему-то глазами. Ну, может, нечаянно так получилось.

Мы похвалили рисунки друг друга, как петух и кукушка, и посмеялись. Щетка сказала, что отец подарил дорогую фарфоровую куклу по имени Сильвия ее старшей сестре Юле. Давно-давно, еще до рождения самой Щетки. Отца она не помнит, он бросил семью… А говорила, что ходит к отцу обедать! Врунья.

Щетка поняла и усмехнулась:

– Настоящим отцом стал мне другой человек. Из-за этой Сильвии он к нам и пришел. Кукла… она была ужасом моего детства.

Я замер.

Ужас детства?.. Словно холодом повеяло, а руки почему-то вспотели.

– Мама много работала. – Щетка начала подрисовывать кукле бант. – Мы с сестрой сидели по вечерам одни. Юля была серьезной девочкой, считала себя взрослой, а меня маленькой. Мне тогда исполнилось пять лет, как вашей Марише. Юле шел двенадцатый год, она воспитывала меня без мамы и ходила со мной в магазин за хлебом и молоком. Но зимой я часто болела, и в морозы Юля оставляла меня дома. Усаживала Сильвию лицом ко мне и приказывала: «Сиди, Валюшка, и не двигайся! А ты, Сильвия, следи за этой шалуньей. Станет что-нибудь вытворять – пощекочи ее, я разрешаю». До этого я в ожидании сестры залезла раз на подоконник, замерзла и простыла, вот она и придумала, как обезопасить меня такой «игрой» от моих же проделок.

Щетка раскрашивает бант розовым карандашом.

– Вы боялись щекотки?

– Я боялась Сильвии. Боялась и ненавидела. Мечтала изрубить ее на куски, сжечь и рассеять пепел с балкона. А сама глаз с нее не спускала. И она таращила на меня свои стеклянные гляделки. На вид они были абсолютно живые и человечьи, но злобные, как у ведьмы, с «настоящими» волосяными ресницами. Красный рот сложен сердечком, в середине чуть-чуть приоткрывались мышиные зубки… Сильвия так и ждала, что я ослушаюсь приказа. Сколько времени ходила сестра в магазин, столько Сильвия и стрекотала мне одни и те же слова. Тр-р-р-р, тр-р-р-р, ж-ж-ж-ж – будто заведенная механическая игрушка.

Перевариваю услышанное. Мы поменялись ролями, теперь я задаю Щетке вопросы:

– Вы разобрали, что она вам стрекотала?

– О да! Она обещала, что когда-нибудь защекочет меня до смерти.

Этого не может быть. Я не верю:

– Правда?

– Нет, Артем, – улыбается Щетка, – конечно, нет. Кукла вовсе не стрекотала и не жужжала, в ней и механизма никакого не было. Мне чудилось так от страха. До прихода сестры я даже пальцем не смела шевельнуть. Однажды, когда Юля задержалась в очереди, я свалилась со стульчика без сознания. Сестра пришла и перепугалась. Я очнулась уже, но смотрела в одну точку и перестала разговаривать. Она поняла, что переборщила с «воспитанием», и сильно плакала. Рассказала все маме. Мама куда-то унесла Сильвию, больше я никогда ее не видела. Но запомнила на всю жизнь. Закрою глаза – и вот она, сидит передо мной. Смотрит. Бр-р!..

– Вы до сих пор ее боитесь?!

– Не боюсь, – опять улыбается она, но как-то загадочно. И, улыбаясь, рвет рисунок на части.

– Зачем?!

– Я всегда рисую Сильвию, когда мне становится трудно. Я рисую ее по памяти, потом рву лист, и сразу становится легче. Меня научил этому очень хороший врач.

– Разве вам сейчас трудно?

Щетка вздыхает:

– Есть такое. Я не могу разговорить тебя. Поэтому и помочь тебе не могу.

– Не надо меня «разговаривать», – бурчу я, – и помогать мне не надо. Все равно не сможете.