Месть в домино - Павел Амнуэль

Они перешли улицу, где сильный порыв ветра едва не сбил адвоката с ног, Верди поддержал его и повел дальше, поддерживая под руку.

— Но я сразу хочу поставить точки над i, маэстро, — сказал Сомма. — Я не получал в последние месяцы ни одного вашего письма и потому не мог, конечно, ответить. Напротив, я был на вас очень рассержен. Сюда, осторожно, здесь ступеньки…

Они оказались в большом, но уютном зале, где стояли вдоль стен десятка два столиков, горели свечи и было тепло, потому что в двух больших печах жарко пылали дрова. Из кухни тянуло запахом, настолько сложным, что Верди даже не стал пытаться определить, что там готовили. Подбежавший официант со словами «сюда, досточтимые синьоры» повел их к столику, расположенному в очень удобном для приватного разговора месте: недалеко от окна в самом углу. Верди сел, чтобы оказаться к залу спиной. Сомма расположился напротив и продолжил с того места, где остановился минуту назад:

— Очень рассержен, да. Вы могли бы обратиться ко мне сами, маэстро, а не через нашего общего друга Винью… Простите. Мне одну пиццу. Маэстро, здесь отличная пицца, может, и не лучшая в Италии, у нас на Сфорца готовят лучше, но в Риме…

— Да-да, — сказал Верди, — мне тоже пиццу. И бутылку «кьянти».

Когда официант отошел, Верди сказал:

— Давайте все выясним, дорогой Сомма. Я не терплю загадок и неопределенности. Вы не хотели, чтобы ваше имя упоминалось на афише, это ваше право, здесь мне сказать нечего. Но если сотрудничество со мной стало для вас по какой-то причине неприемлемым, вы должны были сказать мне об этом прямо.

— Сотрудничество с вами, маэстро! — воскликнул Сомма. — Это были самые счастливые месяцы! И тогда, когда мы работали над «Лиром»! Я не читал новое либретто, но уверен, что стихи прекрасны, поскольку вы решили заменить ими мои, и я…

— Прошу вас! — Верди поднял обе руки, и Сомма замолчал на середине слова.

— Вы хотите сказать, — медленно, выделяя каждый слог, продолжал Верди, — что не писали ни шестьдесят строк, заказанных по моей просьбе синьором Винья…

— Нет, уверяю вас!

— …ни тех прекрасных стихов, которые я положил на музыку во втором акте, я имею в виду сцену Амелии с Ричардом, терцет и хор? Мы уже как-то обсуждали с вами эту странную историю.

— Я не писал этих стихов и никогда не посылал их вам по почте!

— Но вы согласились, что это был ваш почерк, — напомнил Верди.

— Да, — упавшим голосом сказал Сомма. — Мой. Возможно, кто-то подделал…

— Зачем? Вы адвокат, дорогой Сомма. Вы можете вообразить ситуацию, при которой хороший поэт (безусловно хороший, вы сами это признате!) подделывает почерк другого хорошего поэта и под его именем посылает мне стихи?

— Не могу, — сказал Сомма. — Но клянусь всеми святыми, маэстро, я не писал ни шестьдесят строк финала, ни дуэта, ни терцета, ни хора.

— Синьор Винья, побывав у вас, сообщал мне письмом, что вы согласились…

— Я сказал, что подумаю.

— Вы так сказали, но синьор Винья принял ваши слова за согласие и написал мне об этом, а через десять дней пришел по почте пакет от вас. Я не захватил с собой эти листы, но почерк и там, безусловно, ваш, дорогой Сомма.

— Верю, — пробормотал адвокат. — Это… Это совершенно необъяснимо. Я не знаю… Я сказал синьору Винья, что подумаю, и я действительно подумал. Я подумал, что, обращаясь ко мне через третье лицо, вы, маэстро, даете понять, что не желаете лично иметь со мной дела. Я должен был, наверно, сообщить о своем отказе синьору Винья, да, я должен был так поступить, но через неделю прочитал в газетах, что премьера назначена на семнадцатое февраля, и какой вывод я мог сделать? Конечно, тот, что вам, маэстро, оказались не нужны мои стихи, вы нашли другого поэта, и мой отказ потерял смысл!

Официант принес на подносе два больших блюда с дымящейся пиццей — на сыре лежали ломтики хорошо прожаренных томатов, и маслины, и все это было приправлено соусом, Верди вспомнил, что не ел с самого утра, Пеппина ждет его только к ужину, он сказал, что пообедает в театральном ресторане, но вместо этого, узнав от Яковаччи о том, где остановился Сомма, отправился сюда, сам не зная, что скажет адвокату при встрече.

Вино тоже оказалось прекрасным, Верди любил такие вина, сухие, но с легким привкусом едва различимой сладости — это была скорее сладость не вкусовая, а сладость внутреннего восприятия.

Несколько минут оба молча ели, не глядя друг на друга, а потом Сомма долил вина в оба бокала, поднял свой и сказал прочувствованно:

— Дорогой мой великий маэстро, любимый мой Верди, я хочу выпить за то, чтобы разъяснились все тайны и чтобы наши отношения стали опять так же чисты и прозрачны, как это вино, лучше которого нет в мире.

На глаза Верди навернулись слезы, и он отвернулся, чтобы Сомма не заметил его минутной слабости. Они выпили, и Верди сказал, подбирая слова так, чтобы не обидеть своего визави:

— Дорогой Сомма, конечно, я верю каждому вашему слову. Я никогда не считал вас способным ко лжи, тем более, что в этом не было никакого смысла. Больше всего я хотел бы видеть ваше имя на афише.

— Вы же знаете, маэстро, почему я решил…

— Да, я тоже был тогда в ужасном состоянии, я тоже хотел на все плюнуть, заплатить неустойку и никогда больше не возвращаться к этой несчастной опере. Но аббат Лукетти, ватиканский цензор, предложил компромисс, показавшийся мне спасительным. Право, дорогой Сомма, я ни на йоту не отступил от своих принципов, новые слова легли на музыку так же естественно, как снег ложится на поля ранней зимой, и место действия, характеры, вся атмосфера жизни, которую вели американские колонисты, оставаясь, по сути, европейцами до мозга костей…

Верди говорил и говорил, он чувствовал, что не может остановиться, у него начало першить в горле, он давно (наверно, со времен «Макбета», когда проводил долгие часы в салоне Кларины Маффеи и до одури спорил о туманном будущем Италии) не произносил таких долгих речей, но сейчас — видимо, подействовали тепло, уютная обстановка и замечательное вино — ему хотелось объяснять, и он говорил, а Сомма слушал, кивал и смотрел на маэстро все более восторженным взглядом.

— Вот так, — сказал Верди. — Сейчас я уверен: это лучшая моя опера. Наша опера. Я не знаю, кто прислал мне стихи, авторство которых вы так упорно отвергаете, но сейчас это не имеет значения. Это ваши стихи, дорогой Сомма. Они написаны вашим почерком, но даже не это главное: они ваши, потому что никто другой не мог написать так, чтобы моя музыка идеально совпала со мной же задуманным текстом. Я знаю ваш стиль. Я знаю ваше перо. Это ваши стихи, и вам не нужно их стыдиться. Прошу вас, дорогой Сомма, до премьеры осталось три дня, и Яковаччи еще успеет заменить афиши и отпечатать новые книжки либретто. Там должно стоять ваше имя.

Сомма покачал головой.

— Вы почти убедили меня, маэстро, — сказал он. — Но пока я не разберусь в том, кто на самом деле это написал, кто подделал мой почерк, кто послал вам письма, кто этот человек… И почему, наконец, я не получил два ваших письма, что тоже сыграло свою роль во всей этой странной истории!