Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков

мастерской. Она скажет: ты же дал обещание! А он ответит, что обещание вытащили клещами, спекулируя на ее подорванном здоровье, хотя еще неизвестно, у кого здоровье больше подорвано! А она возразит… Короче, найдет возражения, и снова в воздухе повиснет тяжкая, гнетущая атмосфера, и в очередной раз обозначится перспектива разрыва.

К черту! Лучше сосредоточиться на Соне, все равно прошлое догонит, выскочив как убийца из подворотни, и встретить его нужно во всеоружии. Сейчас она сама энергия, а ведь в первые встречи была никакой – увядшей, замкнутой в себе, сутулящейся как старуха… На сеансы всегда опаздывала, но утверждала, что приходит вовремя. Потому что умеет останавливать время! «Прямо так и останавливаешь?!» – «Ага, стоит мне взглянуть на стрелки часов – они замирают!» – «Но время, – мягко возражал Ковач, – не движение стрелок, время – это загадочная субстанция, текущая сквозь нас, сквозь дома, деревья и прочие предметы». На что отвечали скептической усмешкой, дескать, что вы знаете о сути времени?! Вот я, Софья Караганова, знаю! Я могу даже точную дату Апокалипсиса предсказать, вплоть до минут и секунд!

Вытащив карточку Сони, Ковач делает пометку: «Апокалипсис». Если девушка усядется на этого коня, то ускачет в такие дали, откуда можно не вернуться. Что еще способна отчебучить? Может доказывать, что самая красивая, фигурка у нее точеная (хотя на самом деле Соня полноватая), причем будет отворачиваться от зеркала, что отражает не болезненную грезу, а безжалостную правду. Поначалу она так и делала, сворачивая шею влево-вправо, лишь на пятом сеансе заставил вглядеться в зеркального двойника и выйти с ним на диалог. Безмолвный, молчаливый, этот диалог на самом деле был исполнен внутренним ором, криками, слезами, что отражалось на лице болезненными гримасами. А потом как прорвало: не отнять было карандаши; и красок не отнять, в финале даже потребовался пластилин – Соня возжелала вылепить собственный бюст. Внести этот не совсем здоровый пафос в карточку? Но зачем? Ковач без всяких записей помнит каждого, приходившего своими путями, ведь каждый оставлял шрамы на сердце, изымал часть души, такое разве забудешь?

Платой за чудовищное изнурение, за выжатую до последней капли энергию было маленькое (а может, и немаленькое) чудо, происходившее с пациентами. Такое чудо может произойти завтра. Может не произойти, потому что, не исключено, явится Валерия, и зыбкий алгоритм исцеления в одночасье разрушится…

Вернув карточку в картотеку, Ковач приближается к незаконченному бюсту. Тот похож на Соню и одновременно не похож. Нечто исковерканное, искаженное, неестественное проступает в выражении лица, каковое ваяют вдвоем. Ковач делает абрис (опыта все же больше!), Соня вносит нюансы, они-то и создают гнетущее впечатление. Можно быть абсолютно уверенным: завтра еще внесет, выплескивая внутреннюю тьму – лишь тогда у чуда появится шанс. Только кто оценит?!

Эта мысль («Кто оценит?!») на время завладевает Ковачом. Он набрасывает на бюст накидку, идет на кухню греть чай, а мысль не отпускает. Вот если завтра отсюда уйдет не больная Софья Караганова, а человек в полном смысле слова, – что произойдет? Протрубят ли об этом СМИ? Принесут ли заслуженную награду на блюдечке с каемочкой? Черт с ним, не надо драгметаллов и изумрудов, пусть будет хотя бы картонная медалька, символ отмеченности!

Увы, не принесут, не протрубят, можно разве что попасть в неловкую ситуацию, опошляющую все, над чем работал. И тут спасибо Валерии, с которой недавно случилась очередная тяжелая ссора. Вот зачем В его отсутствие взяла деньги от матери Андрея?! Сама же заявила: не хочу соваться в твои дела, но тут приносят конвертик, и она на голубом глазу берет! Не понимая, что слава подпольного лекаря-бизнесмена Ковачу на фиг не нужна, не для того угроханы годы жизни и потрачена бездна усилий!

Вчера опять был звонок и очередное вранье. Мол, работаю над диссертацией, как и обещал, фактически закончил, теперь главная проблема – оппоненты. В мастерской оставалась Соня, он же сбежал на кухню, где извивался ужом, выдавливая из себя ложь, что было замечено.

– Опять кого-то принимаешь? – сказали на прощанье.

– Кого принимаю?! Я же объяснил…

– Ладно, все понятно.

Бессонница воспринимается как должное, благо здоровье еще позволяет не спать сутки, а то и двое подряд. Поначалу он так и работал – по двадцать четыре часа кряду, а то и более. Главное, чтобы пациент выдержал, ему же хватало литрового термоса с крепчайшим кофе (даже в туалет, помнится, не выходил). Потом сердце стало заходиться, пришлось перейти на чай, потом Валерия появилась, и тут уж хочешь не хочешь, а надо сбавлять обороты. Тем не менее привычка бодрствовать в пиковые моменты осталась, и бороться с ней не было никакого смысла.

Психика, правда, не железная; вот и сегодня в ночи вроде как раздаются приглушенные стоны. Ковач глотает остывший чай, расхаживая по мастерской, а стоны не отпускают, длятся и длятся, причем непонятно, снаружи они доносятся или возникают внутри. Иногда он снимает накидки, что закрывают экзерсисы подопечных – у кого графика, у кого акварель, бывают и такие, как Соня, желают запечатлеться в скульптурном варианте. Может, это вы стонете? Но вам-то из-за чего? Вы уже прошли все положенные круги инферно, оставив ваши изображения на память (вряд ли добрую). Вот одна из загадок: почему никто не забирает итоги мучительного процесса, оставляя их Ковачу? Они же буквально впивались в автопортреты, не оттащить было; но только работа закончена – интерес пропадал! Бывало, он даже настаивал: заберите, квартира не резиновая; а в ответ – спасибо, не хочется…

Следующая мысль уводит в бесчисленные Пироговки, что разбросаны по стране, да и за ее пределами тоже. Может, стонут те, кто томится в этих небогоугодных местах и жаждет подлинного исцеления? Мысль возвышает Ковача в собственных глазах, примиряет с действительностью, убаюкивает, под утро даже удается заснуть на пару часов…

Валерия появляется без звонка. Дежурный поцелуй, и тут же придирчивое оглядывание обстановки в комнате-мастерской, где следы преступления заметны невооруженным глазом. Ее красноречивое молчание исполнено презрения к Ковачу, жалкому врунишке, с которым не то что семья – обычное сожительство невозможно! Она выкладывает из сумки какие-то буклеты, подарки (она всегда чего-нибудь привозит), но не вручает – сам бери! Ему привезены теплые зимние тапочки, покрытые коричневым мехом. Само олицетворение семейного уюта, тапочки намекали на то, от чего Ковач упорно отпихивался, и он вертит их в руках, не зная, куда пристроить. И тут – эврика! – взгляд падает на буклет, информирующий о том, что галерея, с которой сотрудничает Валерия, выставляет инсталляции художников из провинции. Дескать, теперь это не только столичный тренд, глубинка тоже