Один на миллион - Моника Вуд

…

Ко мне она всегда приходила одна. Стол я накрыла — просто загляденье. В честь Луизы я всегда доставала полотняные салфетки, праздничные, с ручным кружевом, которое связала моя мама. Луиза ценила красивые вещи, в этом смысле она была как Мод-Люси. Даже уголки губ промокала салфеткой в точности как Мод-Люси. И ни разу не испачкала салфетку — а я угощала ее тысячу раз.

…

Да, ни единого пятнышка. Тем вечером, о котором я рассказываю, все небо блестело от звезд — словно их из бочки просыпали. Огни консервной фабрики смотрелись тоже нарядно, отражались в реке, сами как звезды. Мы с Луизой болтали про ее нового ухажера — я даже толком не слушала, все эти мужчины походили друг на друга, — и тут каким-то образом всплыло, что я не умею танцевать.

…

Да, теперь умею. Луиза тут же скинула туфли и потащила меня в гостиную. С музыкой у меня обстояло неважно, поэтому мы просто включили радио. Я предпочитала Глена Миллера, но в том году Элвис был последним писком моды.

…

Потому что он вилял бедрами и сводил глупых девчонок с ума. Луиза выбрала станцию, которая передавала Элвиса. Три раза подряд.

…

О, хорошо. Дай подумать. Во-первых, All Shook Up.

…

Во-первых, All Shook Up.

Во-вторых, Jailhouse Rock.

В-третьих, The Hound dog.

Луиза слушает первую песню и спрашивает меня: «Ты умеешь танцевать джиттербаг?[15]» Честно говоря, иногда эта женщина в упор не видела очевидного. «Луиза, — говорю я ей. — Ну где в моей серой жизни множно научиться джиттербагу?» «Здесь. Прямо здесь ты и научишься, — отвечает она. — Я буду за мальчика, ты — за девочку».

…

Нет, не могу.

…

Не могу, не проси.

…

Только не жди чудес. Должна тебя сразу предупредить. Понизь, пожалуйста, уровень своих ожиданий. Бедра у меня уже плохо работают.

…

Шаг, шаг, шаг назад. Молодец. Шаг, шаг, шаг назад. Держишь даму за руки вот так. Правильно. Шаг, шаг, шаг назад. Вращаешь даму вот так.

…

Я сама виновата. Я наступила Луизе на ногу, как ты мне сейчас. Погоди минутку. Уф. Я сяду.

…

Да все в порядке. Просто нужно отдышаться. Уф. Мы с ней ужасно много смеялись. Знаешь, я до сих пор вижу лицо Луизы так же отчетливо, как твое.

…

Такое, как треугольник вершинкой вниз, нежное, но острое. Лисье лицо. Умные глаза. Эта женщина умела смеяться. И двигалась плавно, как теплая вода.

…

Да знаю я, послушай! Но это правда, она так двигалась. Даже в гостиной, среди моей жалкой обстановки, без зрителей, когда учила меня этому глупому танцу. Можно понять, почему у мужчин от нее кружилась голова. Она умела пробудить в них что-то… поэтическое. Я не очень освоила джиттербаг, как ты мог только что убедиться. Потом зазвучала другая песня, из кинофильма.

…

«Тамми». Про девушку, которая влюбилась. Я не вспоминала эту песню много лет. Пела ее Дебби Рейнолдс таким голосом, который вызывал в памяти кленовый сироп — густой, сладкий.

…

По темпу это был вальс: раз-два-три, раз-два-три. Луиза сказала: «Позвольте вас пригласить на тур вальса?», я ответила: «Позволяю», и готово — мы принялись вальсировать. Луиза, знаешь ли, мастерски танцевала, даже мужскую партию, так что мы провальсировали до конца песни и ни разу не сбились. «Не старайся, — сказала она. — Просто растворись. Растворись в мужчине и позволь ему вести тебя».

Вспомни эти слова, когда у тебя появится девушка.

…

Конечно, появится. У такого красивого мальчика, как ты, обязательно. И к концу песни — мне сию секунду это вспомнилось — я вся обливалась. Обливалась слезами.

…

От жалости к себе, наверное. От своего одиночества в этом мире. Рэндалл был хорошим сыном, очень вежливым, ответственным, обязательным. Но равнодушным, при всем при том. Мы с Говардом были для него обязанностью. Он навещал Говарда каждое второе воскресенье месяца, а меня — каждое четвертое. Как часы. По расписанию.

…

О, я, в общем-то, никогда не жаловалась на свое одиночество. Но когда ты танцуешь с единственной подругой, и по радио звучит эта сказочная песня, и поют ее словно во сне, то невольно плачешь. Просто плачешь, и все.

…

Конечно, ты понимаешь. Иначе зачем бы я стала тебе все это рассказывать?

…

Она просто танцевала вальс. А меня словно подхватила метель, и на мне нет ничего, кроме нижнего белья. Можно подумать — Луиза сама и есть метель, которая кружит вокруг меня и окутывает, спасая от ветра и холода, даже если сама их вызвала.

…

Вообще-то мы никогда об этом не говорили потом. Мы съели десерт, как всегда, поболтали чуть дольше, чем всегда, перед уходом она поцеловала меня в щеку, как всегда, и ушла домой, как всегда.

…

Я не помню. Скорее всего, торт. Я все эти годы храню рецепт Мод-Люси — торт с ложкой томатного супа. Я часто его пекла. Между прочим, рецепт этот достался ей от тетушки, той самой, за которой она ухаживала летом 1914 года в Граньярде. Если б не эта тетушка, я бы никогда не сбежала с бродячей труппой. И Виктор не соблазнил бы меня. И первый сын у меня не родился бы. И вот уже девяносто лет я пеку этот дурацкий торт.

…

Нет, что ты! С томатным супом. Получается очень вкусно. Я как-нибудь тебе испеку. Буду очень рада угостить тебя. Луиза была просто без ума от этого торта.

…

Нужно двигаться вот так. Другая рука сюда. Правильно. И раз-два-три, раз-два-три. Молодец. Раз-два-три. Раз-два-три.

Стой. Ты забыл выключить эту…

Когда Уна задремала на обратном пути из Граньярда, ей пригрезилось, будто они с Мод-Люси прогуливаются мимо магазина тканей Шуртлефа, в витринах которого вывешены яркие шелка и муслины. В воспоминании эта прогулка длится томительно долго, Уне лет двенадцать или тринадцать, время года, скорее всего, ранняя весна: сияющий полдень в разгаре, все маркизы[16] развернуты и нависают над Торговой улицей, как разноцветные полосатые перчатки. Фабричные мельницы находятся на расстоянии крика, если допустить, что крик слышен в шуме воды. На мостках сотни людей, ее родители среди них, они задыхаются от жары, обжигают пальцы, вполсилы обслуживают технику.