Повседневная жизнь французов при Наполеоне - Андрей Иванов

Сын уверял, что мать будет вести себя безукоризненно и встречаться только с ближайшими друзьями, список которых предварительно представит на рассмотрение императору.

— Некоторые особы, — продолжал юноша, — уверяли меня, будто последнее сочинение моего деда в особенности вооружило вас против моей матери; но я могу клятвенно удостоверить ваше величество, что она не принимала никакого участия в этом сочинении.

— Конечно, — отвечал Наполеон, — это сочинение тоже одна из причин моего справедливого негодования. Ваш дед был идеолог, старый глупец, человек сумасшедший. Как ему в шестьдесят лет вообразилось, что он может ниспровергнуть мою Конституцию и учредить свою собственную?!.. Сказать правду, хорошо бы было правление государств, изобретенное систематиками, теоретиками, которые судят о людях по книгам, а о свете по географическим картам!.. Все эти экономисты — пустые люди; надрываются над планами финансов, а сами не способны занять место последнего сборщика податей в самой маленькой деревушке моей империи. Сочинение вашего деда — не что иное, как произведение старого упрямца, толкующего вкривь и вкось о правительствах…

Внук Неккера возразил, что, вероятно, его величество сам не читал книги и узнал о ее содержании от недоброжелателей деда. Но ведь автор сочинения отдает должную справедливость императору французов!

— Ошибаетесь! — живо возразил Наполеон. — Я сам читал эту книгу от начала до конца… Да! Конечно, хороша справедливость, которую ваш дед отдает мне! Он называет меня человеком, нужным по обстоятельствам! И по его книге выходит, что этому нужному человеку не мешало бы отрубить голову! Спасибо!.. Я, точно, был человек нужный, необходимый, чтобы поправить все глупости вашего деда и излечить зло, нанесенное им Франции… Революция — дело вашего деда… Уважайте власть, потому что власть дается от Бога… Вы еще молоды; если бы вы имели мою опытность, то видели бы вещи в другом свете. Ваша откровенность не только не кажется мне досадною, но, напротив, она мне нравится: я люблю, когда сын просит за мать… Однако ж не хочу давать вам пустых обнадеживаний и не скрою, что вы ничего не добьетесь от меня…

Когда сын писательницы вышел, Наполеон обернулся к Дюроку и спросил: «Не слишком ли был я жесток с этим молодым человеком? Впрочем, нужды нет, зато другие не станут приставать ко мне. Эти люди порицают все, что я делаю; они не понимают меня».

Для госпожи де Сталь, много размышлявшей о литературе, Шекспир и Шиллер, английская и немецкая словесность — «северные», меланхоличные — многогранные и достойные изучения предметы. Но для Наполеона, склонного всему придавать политический смысл, ее взгляды — сущая чепуха. Он, не совсем француз, выступает яростным ревнителем всего французского.

Вместе с тем экземпляром, что император бросил в огонь, госпожа де Сталь направила Наполеону письмо, в котором просила об аудиенции. Она думала, что сила ее слова может повлиять на тирана, но ошиблась.

«В 1810 году ко мне обратилась г-жа Сталь с целью добиться у Наполеона через мое посредство разрешения жить в Париже, — вспоминает Меттерних. — Всем известно, какое огромное значение придавала она этой милости, и мне незачем говорить здесь о мотивах, которыми она руководствовалась. У меня не было оснований принимать особое участие в ходатайстве гжи Сталь, я знал к тому же, что моя протекция немногим ей поможет. Однако представился случай, когда я мог занять внимание Наполеона просьбой этой знаменитой женщины. “Я не хочу г-жи Сталь в Париже, — ответил Наполеон, — и имею для этого достаточные основания”. Я ему ответил, что если бы это было и так, то не подлежит также сомнению, что, принимая подобные меры по отношению к женщине, он придает ей значение, которого она без этого, пожалуй, не имела бы. “Если бы г-жа Сталь, — ответил мне Наполеон, — стремилась быть или была бы роялисткой или республиканкой, я ничего не имел бы против нее, но она пружина, которая приводит в движение салоны. Только во Франции подобная женщина представляет опасность, и я этого не хочу”».

«Чувствуется близость вечерних сумерек, среди которых уже не замечается и следов сияния утренней зари», — писала опальная литераторша.

Она тайно обвенчалась с молодым офицером Альбером де Рокка, прибывшим в Швейцарию лечить раны.

В 1807 году Жюли Рекамье посетила Коппе — и теперь за ней установлена полицейская слежка. Наполеон громко заявил в салоне своей супруги, что «будет смотреть как на личного врага на всякого иностранца, который посещает салон госпожи Рекамье».

Прекрасная Жюльетта, любви которой безуспешно добивались Бернадот, Люсьен и Наполеон Бонапарты, позднее скажет: «Герои имели слабость любить женщин, Бонапарт первый, кто имеет слабость их бояться…»

В 1811 году банкира Рекамье, мужа Жюльетты, вызовут к префекту полиции барону Паскье. Он не спал всю ночь. Паскье зачитал приказ: «Госпоже Рекамье, урожденной Жюльетте Бернар, надлежит удалиться за сорок лье от Парижа». Объяснения? Такие приказы не объясняются!

Супруга маршала Мармона, герцогиня Рагузская, написала Жюли теплое письмо, где указала на главную причину опалы: «Уверяют, что приказ вызван вовсе не вашим посещением госпожи де Сталь, а тем, что у вас вели разговоры о войне и политике…»

В 1812 году швейцарские власти вынудили госпожу де Сталь уехать из Коппе. 23 мая она тайно покинула замок и направилась в Россию через Австрию.

Император Александр оказал ей сердечный прием, однако ограничился двумя короткими беседами и не пригласил на обед во дворец. Госпожа де Сталь была расстроена. Ведь она преследовала ту же политическую цель, что и русский император, а тот вдруг проявляет непонятную сдержанность!

Гостья встретилась с Кутузовым, в то время руководителем столичного народного ополчения. Преклонив перед ним чело, она торжественно произнесла: «Приветствую ту почтенную главу, от которой зависит судьба Европы».

— Сударыня! Вы дарите меня венцом моего бессмертия! — ответил Кутузов.

Мадам де Сталь провела в России около двух месяцев, а затем поехала в Швецию (наследный принц Бернадот предоставил ей убежище). Оттуда она направилась в Англию, где в почетном плену находился Люсьен Бонапарт[272].

Изгнанница попала в Лондон лишь в июне 1813 года и оставалась в Англии до полной победы союзников. Здесь она выпустила в свет запрещенную книгу «О Германии».

В 1799 году почтовая карета — «редкая и опасная роскошь», пишет Альбер Вандаль. Если француз отправляется в путь, то в дилижансе — «грязном, оборванном, чуть живом», запряженном клячами. «…Эта фура с трудом движется по ужасным дорогам, через ухабы и рытвины; иной раз приходится объехать препятствие, тогда дилижанс сворачивает прямо на поле, где грязь до колена, и, чтобы вытащить его оттуда, нужны усилия десятка быков. Если местность неоткрытая, вечерний привал несет с собой тревогу и вам снятся дурные сны в гостиницах, которые все слывут разбойничьими притонами. Вы едете дальше и чем ближе к опушке бора, чем больше по дороге холмов и откосов, тем больше опасность. Но вот на одном из поворотов блеснули наведенные ружья и из кустов выскакивают какие-то сатанинские фигуры с черными лицами, закрытыми крепом или выпачканными сажей. Эти страшные маски окружают карету Лошади бьются в постромках; почтальон или кондуктор, видя направленные на них ружейные дула, под страхом смерти принуждены остановиться.. Разбойники шарят в карете, выбирают из взломанных сундуков казенные деньги, бумаги, мешки с пакетами. Путешественники подвергаются строгому допросу, и горе тому, кто окажется чиновником, священником, присягавшим конституции, офицером, покупщиком национальных имуществ или просто известным патриотом. Чаще всего его тут же на месте пристрелят и уж самое меньшее, если ограбят дочиста, отберут деньги и платье и бросят на дороге избитым и голым. Остальным пассажирам велят проваливать на все четыре стороны».