Жена немецкого офицера - Сюзан Дворкин

«Нет. На другом столе. На антикварном столе с бронзовыми деталями и ножками в форме львиных лап. У вас дома».

И тут я услышала, как посмеивается этот изверг Геббельс.

Одна моя знакомая не успела вечером на последний поезд и неожиданно пришла ночевать ко мне. Когда я услышала стук в дверь, меня пробил холодный пот. Я так ослабела от страха, что с трудом открыла дверь. Во мне ожили все жуткие воспоминания – приготовления к аресту, к допросу и к смерти.

«Ты – посланец Божий», – сказала я, приглашая гостью войти. Она не поняла, о чем я говорила. А я тогда поняла по этой реакции на стук в дверь, что не могу больше жить под гнетом страха, доносов и тирании, не могу больше бояться неожиданных гостей. Я поняла, что нужно уезжать.

Я рассказала тем, кто, как я знала, обязательно донесет коменданту, что хочу на две недели поехать к сестре в Англию. Потом я поехала в Берлин и спросила в отеле Йорк Хаус, как легче всего получить визу. Какой-то англичанин с пышными усами и плотно набитым портфелем посоветовал мне снять комнату в западной части Берлина и запросить там паспорт.

Я пошла в главный центр еврейской общины. Там я нашла человека, готового сдать мне комнату. Я объяснила, что жить там не собираюсь, что буду вносить арендную плату, но на самом деле мне нужен только реальный адрес для получения Ausweis, удостоверения личности. Я пошла в отдел полиции и стала ждать. Наконец пришел офицер. Я сказала, что еда мне не нужна, а нужно только Personalausweis, чтобы съездить к сестре в Англию.

Помните, что тогда блокада Берлина еще не была снята. Получить разрешение на выезд было невозможно. Но тот полицейский мне его выдал. Выдал и пожелал мне приятной поездки.

Остальные необходимые документы – паспорт, визы и дополнительные разрешения – я собирала еще несколько месяцев. Все это время я работала так, словно и не собиралась никуда уезжать. Каждые десять дней я ездила в английскую зону, чтобы забрать очередную полученную бумажку и отдать арендную плату той еврейской семье.

Я знала, что в конце концов нам с Гретль придется попрощаться, но не хотела откладывать это на последние часы, боясь показать этим, что скоро уезжаю. Итак, собравшись с силами, я без предупреждения отвезла ее в приют. Я начала что-то врать, говорила, что мы очень скоро увидимся.

«Нет», – сказала она, закрыв уши руками.

Дети всегда все понимают.

Я ее поцеловала. Это было ошибкой. Этого делать не следовало. Она расплакалась. По моим щекам тоже потекли слезы.

Уходя из приюта, я слышала ее крики: «Тетя! Тетя!» Работница приюта с трудом удерживала Гретль. Я даже не шла, а бежала.

Вот так я заплатила за возможность уехать из Германии: мне пришлось покинуть эту рыдающую девочку. И я заплатила куда дороже, чем барон де Ротшильд, отписавший новому режиму дворцы и сталелитейные заводы.

Тайно готовясь к отъезду, я все же часто должна была часами стоять с Ангелой в очередях. Да, она, как и другие дети войны, была взрослой не по годам, никогда не капризничала и не жаловалась, но все же иногда не выдерживала, уставала и начинала беспокоиться. Иногда она принималась плакать или просто упрямилась. Кроме того, возить коляску по разбитым улицам было для меня просто невыносимо тяжело.

Как-то раз, когда я пробиралась через обломки, какой-то русский солдат пошел со мной рядом, помогая поддерживать коляску с Ангелой в вертикальном положении.

«Ваша дочь похожа на мою племянницу», – сказал он.

«Наверное, она очень хорошенькая».

«Она умерла, – ответил она. – Придя в наш город, эсэсовцы открыли охоту на всех евреев. Найдя мою сестру с мужем, они убили их на том же месте, а их дочь выбросили в окно».

Вечерело. Не знаю как, но солнце спокойно садилось. Этот человек рассказал незнакомой женщине о таком невозможном кошмаре, что казалось, солнце должно было погаснуть. Но в небесах ничего не изменилось. Как будто крики детей никто не услышал.

«Вы прекрасно говорите по-немецки, – заметила я. – Я бы и не подумала, что вы еврей».

Он рассмеялся. «А я вот с первого взгляда на вас понял, что вы еврейка».

Удивительно, не правда ли? Много лет никому из немцев это и в голову не приходило. Тот регистратор пристально смотрел мне в глаза, смотрел в мое прошлое – и не видел. А это был совершенно незнакомый человек, иностранец… и он сразу все понял.

«Я думала перебраться в западную часть города, хотела встретиться с выжившими родственниками. Но я никак не могу попасть в визовый отдел, потому что мне не с кем оставить дочь, а вместе с ней выстоять очередь невозможно».

«Оставьте ее со мной, – предложил он. – Просто скажите, когда в следующий раз приедете из Бранденбурга и где нам лучше встретиться. Я буду на месте. А ваша дочь побудет у меня столько, сколько вам понадобится для получения визы».

Невероятное предложение – и невероятно, что я решилась его принять. Вернувшись в Берлин через неделю, я встретилась с этим солдатом. Я на весь день оставила ему свою дочку и даже не сомневалась, что с ней все будет хорошо – что он не продаст ее, не обидит, не ударит.

Откуда такое доверие? Все просто – этот человек был евреем. А я верила, что ни один еврей не обидит моего ребенка.

Такое бывало каждый раз. Песня на идише на Хануку, молитва раввина на радио, помощь в поезде или на улице – как бы отчаянно я ни отрицала своей сути, как бы ни бежала от самой себя, каждый раз что-нибудь напоминало мне, что евреи всегда будут моими братьями, что я – одна из них.

Вы спросите, почему я так долго оставалась в Бранденбурге, почему я вообще надеялась, что в Германии меня ждет нормальная жизнь. Я объясню. Я просто не представляла, что нормальная жизнь может ждать меня где-нибудь в другом месте.

Даже если бы Мими хотела, чтобы я переехала в Палестину – а она этого не хотела, – визу мне все равно бы не выдали. В Вену я вернуться тоже не могла. Снова жить в городе, погубившем всю мою семью? Ни за что! В Бранденбурге же я могла работать, я знала немецкий язык. При коммунистах я получила хорошую квартиру, работу и друзей, понимавших, что я пережила. Неужели вы думаете, что после нескольких лет постоянного страха, голода и скитаний я снова хотела в полном одиночестве бродить по чужому, недоброму миру? Быть одной, не иметь ни дома, ни мужа, ни семьи, ничего?

Закрывая за собой дверь Бранденбургской квартиры, я горько оплакивала такие короткие моменты счастья, творчества и спокойствия.

Я уехала в ноябре 1948-го. Было воскресенье. Чтобы не подставить никого под удар, я никому не сказала о скором отъезде. На банковском счету осталось достаточно средств, чтобы оплатить все счета. Я оставила на кухонном столе булку хлеба, чтобы русские поверили в мое скорое возвращение.

Мы с Ангелой добрались до вокзала. Там силы мне изменили, и мы вернулись домой.

Утром в понедельник я позвонила мужу Агнес отвезти нас с дочерью в Потсдам: там можно было передвигаться на метро. В наземных поездах мы могли попасть под русский обыск.