Главная тайна горлана-главаря. Книга 4. Сошедший сам - Эдуард Филатьев

В небольшой заметке, опубликованной 7 ноября в ленинградской газете «Кино», Маяковский вновь затронул эту тему:

«Пользуюсь случаем при разговоре о кино ещё раз всяческим образом протестовать против инсценировок Ленина через разных похожих Никандровых. Отвратительно видеть, когда человек принимает похожие на Ленина позы и делает похожие телодвижения – и за всей этой внешностью чувствуется пустота, полное отсутствие мысли. Совершенно правильно сказал один товарищ, что Никандров похож не на Ленина, а на все статуи с него. Давайте хронику!»

Возникает вопрос, почему поэт-лефовец (а в недалёком прошлом – активнейший футурист), всегда во весь голос отстаивавший право художника экспериментировать, так категорично протестовал против попыток кинорежиссёра (и тоже, кстати, лефовца) на эксперименты в своей кинематографической епархии?

Да, вполне возможно, у Эйзенштейна что-то не получилось, что-то вышло совсем не так, как хотелось. Но он искал новые формы выражения, новые способы показа на экране того, о чём Маяковский высказывался на бумаге.

Сергей Эйзенштейн, конечно же, очень обиделся.

Но Маяковскому казалось, что он держит руку на пульсе политической ситуации. А сделать вывод, соответствовавший текущему моменту, сказать то слово, которое требовалось, ему всегда готовы были помочь те самые молчаливые молодые люди, одетые в штатское или в гимнастёрки, которые стали в квартире Маяковского и Бриков своими людьми. Они приходили сюда запросто, вместе отмечали революционные праздники, справляли дни рождения. И всё это происходило под неусыпным надзором главной новолефовской «чаеразливательницы».

Елизавета Лавинская:

«В этот период Лиля Юрьевна почему-то очень нервничала. То ей хотелось ставить картину, то она требовала, чтобы ей такую картину немедленно дали, то она с азартом принималась за свои мемуары и зачитывала нам их. В конце концов, она заявила, что поскольку ей на лефовских собраниях делать нечего, она хочет "председательствовать". Это самоназначение было воспринято некоторыми лефовцами со стыдливыми улыбками, некоторыми – явно неприязненно: докатились! Но вообще все молчали: неудобно пойти против желания – хозяйка всё-таки!»

Между тем, Аркадий Ваксберг не считал, что самовыдвижение Лили Брик на руководящий пост в лефовской группе что-то в этой группе сильно изменило – ведь гепеушники продолжали появляться в Гендриковом, и они пока помалкивали:

«Но – главное, главное!.. Ведь круг Маяковского-Бриков заведомо просоветский. Абсолютно лояльный – как минимум. Для чего же тогда денно и нощно не покидали свою вахту в злосчастном "салоне" именитые лубянские генералы? Может быть, вовсе не для того, чтобы за кем-то следить? Может быть, этот круг просто был им интересен, льстил самолюбию, возвышал в своих же глазах? Разве не знаем мы, как уже в недавнюю нашу эпоху к поэтическим "наследникам" Маяковского тянулись чекистские генералы – "наследники" "милого Яни" – и как звонкие "бунтари" из литературного цеха, выдававшие себя за оппонентов режима и принятые за таковых доверчивой публикой, сами тянулись к ним?»

О том, как очередной каприз Лили Юрьевны воспринял Маяковский, Лавинская написала:

«Маяковский молчал, и по его виду трудно было определить его отношение к этому новшеству».

В ту пору Маяковский стал часто общаться с лефовкой Еленой Семёновой, и, по её словам, часто у неё спрашивал:

«Лена, кому можно верить? Можно кому-нибудь верить?»

Александр Михайлов прокомментировал эти неожиданные вопросы так:

«Трудно, конечно, гадать, что терзало его душу в данный момент, но можно предположить, что это – и ЛЕФ и "семья", и весь узел личных связей, сходившихся в небольшом, замкнутом кружке литераторов и художников. В такие моменты он напоминал человека, готового сорваться с места и совершить что-то невероятное, он искал другое общество, но в другом обществе оказывался ещё более чужим».

Лили Брик в Гендриковом переулке, конец 20-х. Фото: О.Брик

Как видим, гепеушников Александр Михайлов даже не упоминает.

Между тем с Семёновой Маяковский общался всё чаще, что насторожило бдительную Лили Юрьевну, и она как-то пригласила Елену Владимировну в зоосад, где завела с нею разговор на разные темы. Семёнова вспоминала:

«Их этого разговора в Зоосаде стало ясно, что Лиля Юрьевна заинтересовалась некоторым вниманием ко мне Маяковского и решила "дать мне установку", чтобы, не дай бог, я не приняла его всерьёз. Опасения были излишни. При всём моём восхищении Маяковским как поэтом и человеком, мне и в голову не приходило влюбиться в него, а тем более завести лёгкий романчик, так принятый в "новом быте"».

Разговор с Лили Брик, считавшейся в лефовском коллективе женщиной новых (самых передовых, если не сказать, революционных) взглядов на отношения между людьми и на окружавшую всех жизнь, открыл неизвестные ранее черты её характера. И Семёнова написала:

«Поездка в Зоосад позволила разглядеть в "женщине другой породы" новые отталкивающие черты – собственницы, которая может одолжить принадлежащее ей, но не отдать».

Эту Лилину черту вскоре почувствовали и другие лефовцы. Впрочем, не почувствовать было просто невозможно – ведь у Лефа (при отступившем в сторону и молчавшем Маяковском) объявился новый предводитель: Лили Брик, которая принялась «хозяйничать» в этом литературном кружке по своему усмотрению.

В результате в группе разразился грандиозный скандал.

Всё началось с невиннейшего, как может показаться, поступка Бориса Пастернака. Елизавета Лавинская:

«Пастернак отдал в другой журнал своё стихотворение, которое должно было быть… напечатано в "ЛЕФе". Начал его отчитывать Брик. Пастернак имел весьма жалкий вид, страшно волнуясь, оправдывался совершенно по-детски, неубедительно и, казалось, вот-вот расплачется. Маяковский мягко… просил Пастернака успокоиться…

И вдруг раздался резкий голос Лили Юрьевны. Перебив Маяковского, она начала просто орать на Пастернака. Все растерянно молчали, только Шкловский не выдержал и крикнул ей:

– Замолчи! Знай своё место! Помни, что ты только домашняя хозяйка!

Немедленно последовал вопль Лили:

– Володя! Выведи Шкловского!

Что случилось с Маяковским! Он стоял, опустив голову, беспомощно висели руки, вся фигура выражала стыд, унижение. Он молчал. Шкловский встал и уже тихим голосом произнёс:

– Ты, Володечка, не беспокойся, я сам уйду и больше никогда сюда не приду!»

Сама Лили Брик впоследствии описала этот инцидент по-своему: