В ее глазах - Сара Пинборо

Вновь перечитываю фразу. Про «опять». Сколько раз они переезжали? Адель мне этого не говорила, и тут ничего на этот счет не сказано. Возможно, он хочет, чтобы, когда он в конце концов покажет кому-нибудь всю эту мерзость – возможно, доктору Сайксу, – все выглядело так, как будто он пытался защитить ее, но это стало невозможным. Пробегаю глазами последние страницы, но расшифровать его почерк не представляется возможным. Выхватываю пару слов, при виде которых сердце у меня едва не останавливается – «родители» и «имущество». Пытаюсь вычленить хоть какую-то крупицу смысла из бессвязных предложений, окружающих их, но ничего не выходит. Все это писалось в нетрезвом виде, я совершенно в этом уверена. Такое чувство, будто психически больной человек – автор этих записей, а не их предмет.

Последние две страницы почти пусты, но при виде нескольких фраз, которые на них написаны, кровь стынет у меня в жилах.

Приступ ярости на ровном месте после переезда. Пнула кошку. Размозжила ей голову. Убила ее. Слишком много совпадений.

И далее чуть ниже:

Как это расценивать? Как угрозу? Как способ что-то доказать? Сменил препараты. Сколько может быть случайных совпадений? И так ли они случайны?

На самой последней странице заполнена всего одна строчка, но я продолжительное время смотрю на нее.

Луиза. Что мне с ней делать?

Два дня до приезда Дэвида она прожила дома одна, и сама была удивлена, насколько комфортно себя ощущала. Привыкшей за время пребывания в Вестландз к постоянному присутствию других людей, первое время в одиночестве ей было не по себе, однако на ее душу оно подействовало целительно. Даже ночью, в тишине загородного поместья, когда легко можно было вообразить, что она последний человек на земле, она чувствовала себя спокойно. Она, впрочем, нигде и никогда не чувствовала себя оторванной от мира. По-настоящему – никогда. С ее-то способностями.

И тем не менее, пожалуй, все они в каком-то смысле были правы. Юность – лучшее лекарство. И Фейрдейл-Хаус кажется факсимильной копией ее прежнего дома. Вроде и прежний, но совсем не такой без ее родителей. Она даже нашла в себе силы заглянуть в их выгоревшие комнаты и забрать оттуда кое-какие безделушки: филигранную шкатулку для украшений, принадлежавшую ее матери, серебряные подсвечники, доставшиеся в наследство от бабушки, и прочие мелочи, с которыми у нее были связаны воспоминания. Фотографии, хранившиеся в коробке в нижнем ящике ее письменного стола, который каким-то образом уцелел во время пожара. Все они были сняты на дорогущую камеру ее отца и проявлены им собственноручно в их домашней фотолаборатории. Это было одно из его многочисленных хобби, которые он предпочитал отцовству. Тут ей лет около пятнадцати. А эта, на которой они с Дэвидом сидят на кухонном столе, снята совсем недавно. Хороший тогда был вечер. Ее родители пили и, видимо, потому были настроены к нему не так неодобрительно, как обычно. Редкий случай их совместного времяпрепровождения. Она убирает первую фотографию в коробку, а вторую оставляет себе.

Она отдает ее Дэвиду во время прогулки по поместью. Воздух, свежий и сырой, бодрит.

– Смотри, что я нашла, – говорит она, держа его под руку.

С самого своего приезда он какой-то притихший, и их воссоединение было почти неловким. Они бросились друг к другу с поцелуями, оба страшно радуясь встрече, но месяц, проведенный врозь, и пожар – все это по-прежнему стоит между ними, и после часа вымученной вежливой беседы о ее пребывании в Вестландз и о том, есть ли у нее все необходимое – хотя совершенно очевидно, что есть, к тому же, верный себе, Дэвид привез полный багажник еды, – она предложила ему пойти прогуляться.

Это было очень правильное решение. Он расслаблялся буквально с каждым шагом, и она выругала себя: не подумала, что атмосфера дома может действовать угнетающе и на него тоже. Он ведь был там в ту ночь. И доказательство тому – его никак не желающие заживать шрамы. К тому же, в отличие от нее, он помнит пожар. Она кладет голову ему на плечо, и они, сойдя с тропинки, углубляются в лес. С самого утра идет дождь, и земля, покрытая мхом и палой листвой, влажно чавкает под ногами, но это лишь придает всему происходящему налет волшебства и близости к природе.

– Я возьму ее с собой и вставлю в рамку, – говорит он. – Это был хороший день.

– У нас будет еще куча таких дней, – обещает она, обратив к нему улыбающееся лицо. – Целая жизнь. Как только мы поженимся. Давай сделаем это на Рождество! Когда ты сможешь вырваться на каникулы, а мне исполнится восемнадцать и никто не сможет больше нам ничего запрещать. – Она делает паузу. – Хотя никого, кто мог бы нам что-то запрещать, уже и так не осталось.

Он сжимает ее локоть. На него всегда нападает немота, когда речь заходит о серьезных материях, но она не против.

– Я тут подумал, может, взять на время академический отпуск, – говорит он. – Чтобы присматривать за тобой. Ну, пока ты не можешь никуда отсюда уехать.

Она смеется и ловит себя на том, что ей до сих пор кажется странным, что она способна смеяться, и ее охватывает тоска по Робу. Она любит Дэвида всем сердцем, но это Роб вернул ей способность смеяться.

– Это свело бы на нет весь смысл моего пребывания здесь в одиночестве. И вообще, ты не можешь так поступить. Ты ведь всегда об этом мечтал. И я так тобой горжусь! Я буду женой врача.

– Если я сдам все экзамены, – уточняет он.

– Ой, сдашь, куда ты денешься. Потому что ты гений.

И это действительно так. Она никогда не встречала никого, кто обладал бы таким же молчаливо гениальным умом.

Они ненадолго останавливаются, чтобы поцеловаться, и она чувствует себя так уютно и надежно в кольце его сильных рук. Мелькает мысль: возможно, их сердца строят крепкий фундамент для их будущего.

Наконец они отрываются друг от друга и идут дальше, пока не оказываются у заброшенного колодца. Он едва заметен на фоне коричнево-зеленых красок леса, старая кирпичная кладка покрыта мхом – пережиток давних времен. Давным-давно всеми забытый.

Адель опирается ладонями о стенку и заглядывает в темноту сухой и пустой шахты.

– Я представляла себе этот колодец, когда была в Вестландз. Представляла, как выплакиваю в него всю свою печаль, а потом замуровываю.

Это почти правда. Слово «представляла» не вполне отражает суть, но это максимум того, что она может сказать Дэвиду.

Он подходит к ней и обнимает за талию:

– Жаль, я не могу сделать так, чтобы тебе стало лучше.

– Ты все делаешь лучше.

И это не пустые слова. Может, в нем нет бесшабашности Роба, рядом с которым чувствуешь себя юной и безрассудной, но зато он надежный. А это именно то, что ей нужно. Хотя она и скучает по Робу, Дэвид – тот, кто ей по-настоящему нужен. Ее опора. Его часы по-прежнему болтаются у нее на запястье, и она вскидывает его.