Когда нет прощения - Виктор Серж

немецкий делегат, – базис капитализма. Что же касается надстройки…»

Он сразу перешел к техническим деталям:

– Объем воздуха не позволяет разместить здесь больше десяти человек, вентиляция плохая. В случае бомбежки возможно затопление. Теоретически обнаружить это место очень трудно, если только нас не подведет осторожность. Два школьника, которые его нашли, эвакуированы в Тюрингию. Они хранили здесь картошку.

Сапожник Бартек, гордящийся своим опытом штабного офицера, считал, что американцы возьмут город, не пройдет и недели; он любил делать прогнозы, хотя признавал, что они сбываются лишь наполовину, что неплохо для прошедшего армейскую школу, в которой теоретики ничего не понимают… За исключением двух групп рабочих-оружейников, поляки показали себя недисциплинированными. Они сражались каждую ночь: вчера расстреляли семерых! Ален сообщил о создании неплохого Комитета сопротивления во французском ударном отряде, самом привилегированном и самом коррумпированном. Ален не любил гангстеров, стукачей, антисемитизм, радио, махинации. Он спросил, знает ли кто-нибудь пару храбрецов мелкобуржуазного вида, способных выполнить деликатное поручение. «Знаю, – ответил Игнасио. – Один – я. Другой – троцкист из Мадрида, мой хороший знакомый…» Эрна выразительно на него посмотрела. «Ну да, подружка», – сказал Игнасио насмешливым тоном. Ален произнес: «Хорошо».

Конрад резюмировал общую ситуацию. Элитная дивизия – весь город говорит об этом – растаяла под огнем, раздавлена «шерманами», ее остатки из-за отсутствия противовоздушной обороны добила авиация. Состоявшая из ветеранов, доукомплектованная молодежью, наполовину фанатиками, наполовину трусами, шедшими в бой, как на казнь. Ее боевой дух поднимали массовыми расстрелами. Впрочем, численность дивизии ограничена. «Кто струсил?» – спросил Бартек, профессионально интересующийся настроем бойцов в исключительных ситуациях. «Те и другие», – бросил Конрад. Население в прострации. «Мелкая буржуазия, от страха валяющаяся в собственной блевотине…» «Брр! – констатировал Игнасио. – Какой благородный стиль!» «Я точен. Она всегда вела себя так.» Фольксштурм деморализован, за исключением компании пьяных Молодых Волков, детей из семей нацистов. «Тех, кто не дезертировал, порубят в капусту, и это будет прекрасно… Нам же лучше. В семнадцать лет мозги ужасно податливы, терпеть не могу молодежь…» Черный рынок процветает на удивление, Gott sei Dank! Хвала Господу! – и интендантам. Сильно вздорожавшая гражданская одежда, удостоверения личности, продовольственные карточки, официальные справки (дешевеют), крупные сделки облегчает колоссальный спрос, который почти удовлетворяют фальшивки. Партия больна: группа отчаянных подумывает о самоубийстве и сопротивлении в горах («Глупее некуда», – вставил Бартек). Признали идеологические и политические ошибки: военную касту давно следовало обезглавить. Отчаянных очень мало, но они способны на какие угодно выходки. Большинство партии, тупое и деморализованное, куча проходимцев, тайно припрятывающая портреты фюрера, «Майн Кампф» в хорошем переплете, униформу и нарукавные повязки – чем грех не воспользоваться. Эти крысы думают лишь о том, как покинуть тонущий корабль, но поскольку панически боятся холодной воды, все не так-то просто. Старые рабочие, некоторые просто прекрасные люди, большинство озлоблено и сбито с толку. «Надо понять их. Две войны, революция, инфляция, кризисы, избиения, безработица, демагогия, антибольшевизм, соглашение с большевизмом, война с большевизмом, целый водоворот несчастий на одно поколение! Самым худшим для них оказалось их здравомыслие…» «Короче», – сказал Ален. «Хорошо. Коммунисты активнее социал-демократов, социал-демократы надежнее…»

Эрна негромко перебила его:

– Ради сохранения единства не следует вдаваться в политическую психологию… Главное, что думают люди?

– Что они в аду, что завтра будет хуже, чем сегодня, что больше не во что верить, не на что надеяться, и все же им не хочется подыхать…

Игнасио сказал высокопарным тоном:

– И все же они исповедуют здоровую философию природы. Политическую психологию им заменяет зоологический менталитет… И вы глубоко правы, Эрна, если бы нам удалось многое забыть… Я – безусловный сторонник единства, но если бы я был на Востоке и компартия взяла власть, не стану от вас скрывать, что предпринял бы небольшие меры предосторожности: Underground zwei, номер два!

Бартек, нервно скривившись, одобрительно кивнул. Ален хмуро пожал плечами. Напряжение разрядил поляк, прижавшись ухом к одному из стоявших у стены сейфов. «Там что-то происходит, – сказал он. – Вы думаете, я изучаю непреклонное сердце этих финансовых идолов? Оно реагирует на земные потрясения. Кажется, в северо-западном направлении отсюда начался артобстрел…»

Конрад повел Эрну другим путем: хорошее убежище должно иметь два выхода… Пара выбралась на бывшую центральную торговую улицу, странно сохранившуюся, странно оживленную. По сторонам возвышались кварталы разгромленных, опустевших домов со слепыми витринами; они смутно напоминали знакомые из географии пейзажи Колорадо или Афганистана: отвесные горы, похожие на средневековые замки… Вдоль тщательно расчищенной улицы вытянулась гигантской змеей колонна черных, рычащих грузовиков, освещающая себе путь неярким светом фар. Парень в кожаной форме проверил пропуск Эрны, регистрационную карточку Конрада. Внимательно оглядел их лица в свете фонаря. «Откуда?»

– Из постели, – с улыбкой ответила Эрна. – Завидно?

– Нет, фройлейн. Проходите. Не задерживайтесь в зоне.

Приземистые машины до отказа наполняли последние части пехоты, сгрудившиеся вокруг тонкоствольных пушек. Вдруг в ста метрах впереди в чернильном небе вспыхнула огромная белая звезда, озарившая невыносимым белым светом разрушенные здания, перистиль бывшего кинотеатра… Нечеловеческое сияние высветило алую феску, усы, кольца дыма: рекламу папирос «Хедив» над растерянной автоколонной.

– Точный ориентир, – прошептал Конрад. – Поспешим.

Звезда угасла в небесной тишине, внизу отчаянно ревели моторы. Она вновь вспыхнула неожиданным криком, жутким безумным «аааа!» Крик тяжко опустился на колонну, отзываясь в тысячах похолодевших тел. Человеческая масса заглушила его своей тяжестью, как заглушают угрызения совести, как хотят заглушить страх…

Конрад обнял Эрну за талию, для видимости, потому что из темноты за ними наблюдали настороженные глаза.

– Мне захотелось завыть, как тот безумец… Думаю, его уже нет в живых. Меня сдерживает дисциплина, но я задаюсь вопросом, в чем больше безумия, в дисциплине или в крике? Эрна, вы прекрасно изображаете женщину со стальными нервами, вы – как я. И все эти люди, молча едущие на бойню, бесполезную бойню, хотели бы завыть во всю глотку. Это успокоило бы их, колонна остановилась бы, особые части растерялись бы, и колонна опоздала бы на три минуты: Аааа! Бой бы закончился, не начавшись. Победители с трепетом вступили бы в этот безумный мир. И это, быть может, стало бы торжеством разума.

– Замолчи, – сказала Эрна, напрягшись, – замолчи, или я закричу.

Вдали раздались первые звуки канонады. Развалины задрожали, в ночи словно рвались огромные полотнища ткани. Люди молчали.

* * *

Значение оружия для человеческой жизни можно сравнить лишь со значением бумаги. На человека едва смотрят; робот, стоящий на посту, спрашивает «ваши документы», Dokumente; при сопоставлении дат, печатей и параграфов, разложенных по полочкам в его голове, примерно в трех сантиметрах под каской, рождается решение. Робот говорит: «Не все в порядке, пройдемте». Это может оказаться сигналом