Когда нет прощения - Виктор Серж

тихо, как бы про себя, подставив затылок автомату:

– Blut, Blut, Blut, Tod, Tod und Tod! Кровь, кровь, кровь, смерть, смерть и смерть!

– Замолчи же, наконец, – выдохнул итальянец. – Ты нас погубишь…

– Вполне возможно, – ответил Ален.

Его исступленный голос продолжал совсем тихо: «Кровь, кровь, кровь и смерть, смерть, кровь и смерть, кровь…»

Серо-зеленая шинель замерла над ними в небесной синеве, залитой полуденным светом. Тихо, подражая голосу француза, часовой приказал: «Schweigen! Молчать!»

Француз лишь понизил голос, но шептал по-прежнему отчетливо и исступленно: «Кровь, кровь, кровь, смерть, смерть и смерть, кровь, кровь, кровь…»

Это длилось секунды или минуты, время сгустилось, оно свертывалось как кровь. Темная лужица становилась все больше. Часовой пошел неровным шагом, мостки под ним заскрипели. Ален продолжал бормотать свое заклинание. Скрип мостков прекратился, неожиданно раздался звук падения, и залитый солнцем двор застыл в тишине. Часовой упал на колени перед вышкой; каски на голове больше не было, бритая мальчишеская голова уперлась в доски.

– Я его сделал, – сказал Ален, на лбу его выступил пот. – Я так и знал.

На другой вышке засвистели. По мосткам застучали шаги. Несколько силуэтов склонились над часовым, а затем потащили как куль по лестнице. Безусый парень в полицейской фуражке и с гранатами на поясе нервно шагал взад и вперед по мосткам.

– Нам крышка, – сказал итальянец.

– Да, – ответил Ален.

Средь бела дня события развивались как в кошмаре безумца. Новый часовой разглядывал лужицу крови под головой хорвата. Ален снова забормотал свою литанию: кровь, кровь, кровь, смерть. Парень в полицейской фуражке расхохотался. Ответом на его смех был далекий шум машин, он усиливался и превратился в гром урагана, шабаш канонады. Смех парня с гранатами на поясе оборвался, превратившись в икоту. Через пролом в стене Ален заметил, как в главный двор вошли два начальника. Итальянец быстро перевернулся на спину, крестом раскинув руки, и рассмеялся во весь рот, всем телом, жмурясь на солнце. Голова его оказалась рядом с темной лужицей, казалось, он, смеясь, тоже исходит кровью. Продолжалась кровавая литания, продолжался далекий шабаш артиллерии, продолжало спокойно светить солнце, резкие команды разорвали воздух.

…Итальянец и француз вместе предстали перед двумя начальниками в чистом кабинете; на подоконниках цвели герани. Они браво отдали честь. Начальник дивизиона иностранной рабочей силы при Чрезвычайной службе безопасности (и т. д.) самолично допрашивал француза, в то время как, с целью ускорить дело, заместитель начальника Гражданской обороны при Департаменте чрезвычайной мобилизации при службе Контрразведки тайной государственной полиции (или что-то вроде этого) Гутапфель занимался итальянцем. У Фаукеля была прическа ежиком, казалось, он все время жевал, но это был тик. У Гутапфеля были напомаженные волосы, накрахмаленный воротничок, обтягивающая гимнастерка, широкий нос, лицо напоминало рыло. У одного глаза прищуренные, маленькие и влажные, у другого угасшие и выпуклые. Они не доверяли друг другу.

«Слышите, – шептал Фаукель на ухо Гутапфелю, – там жарко приходится… На севере». «Думаете, на севере?» Где проходит единственная хорошая дорога для подвоза продовольствия и эвакуации? Нас что, решили бросить тут или приказ об эвакуации все же придет? Погибнуть в бою было бы прекрасно, но кто тогда спасет нацию? А мы, все-таки, цвет нации. Последняя речь гауляйтера вдохновлялась приказом фельдмаршала, как будто сейчас время для эпической литературы!»

Между ними вклинилась голова красноглазого филина в фуражке, высокая тулья которой походила на гребень петуха; он говорил, а два начальника разглядывали узников.

«Очень хорошо, – сказал филину Гутапфель, – одобряю!» Из соседней комнаты послышались женские рыдания, усталый голос кричал: «Не хочу! Не хочу!» Мужской голос приказал: «Тихо, шлюхи!» – и в ту же секунду грохот артиллерии, казалось, стал ближе. «Это наши тяжелые орудия», – с надеждой сказал Фаукель, на лбу его выступила испарина. Его коллега Гутапфель поковырял в носу жирным пальцем, а затем напустил на себя невозмутимый вид, став похожим на Гинденбурга (хотя был значительно моложе его). Рыдания в соседней комнате прекратились, затем послышались снова. «Я жена члена Партии! Вы не имеете права!» Молодой и напомаженный Гинденбург скорчил рожу бульдога, собирающегося укусить. «Заткните этих истеричек! Ни слова больше!» «Да, господин командующий». Стук каблуков, распрямившиеся плечи филина напомнили, что дисциплина еще существует. Пушки на севере заухали, прогремели и затихли разрывы снарядов, и в ту же секунду рыдания за стеной внезапно оборвались.

«Объяснитесь!» – сказал Фаукель французу. «Пителли, дезертировал на сторону врага, – тихо прочитал Гутапфель. – Вы признаете факты?» Смертоносное обвинение, ставшее банальным, волновало его не больше кражи консервов, грабежа, антипартиотических высказываний, совращения дочери беженцев рабочим-поляком; если бы в разбомбленных городах закон действительно выполнялся, расстрельные команды должны были бы работать непрерывно (когда людей не хватает для более срочных дел), а концлагеря стали бы безразмерными. Фаукель слушал объяснения француза, который, без лишних жестов развивал неопровержимую аргументацию буйнопомешанного. Фаукель изучал этого грязного, решительного и рассудительного молодого человека, ибо французы начинали в его глазах возвращать себе тень былого престижа победителей 1918 года. Он помнил оккупацию Рейнской зоны; и Де Голль, конечно, был личностью. Ален без ошибки перечислял взорванные мосты, перегороженные пути, запрещенные проходы, застрявшие в дороге поезда, приказы контроля, контрприказы Второго контроля, с которым он встретился по пути, не забыв отметить, что обнаружил унтеров Третьего контроля разорванными на куски в комнате, забрызганной кровью до потолка, Blut, Blut, Blut! кровь, кровь, кровь! Это было ужасно, голов он не увидел! «Идите!» – прервал его Фаукель. Он заключил, что город Альштадт не лежал на пути этого военнопленного-добровольного-работника-в-отпуске-по-состоянию-здоровья, однако он не смог пойти другой дорогой, учитывая его лояльную решимость не нарушать никакие приказы.

С некоторых пор Фаукель не выносил вида, самой мысли о крови, «нашей крови». Он возвратил французу его бумаги, добавив к ним еще одну, сиреневую, на которую поставил печать. «Отправляйтесь в распоряжение Рабочей силы на площади…» Сердце Алена забилось. Эта Рабочая сила на площади еще существует? Да ты перетрусил, командир.

А на его месте уже сидела хорошо одетая дама, призывая в свидетели некого оберлейтенанта и показывая документ не на свое имя, а на имя убитой женщины. Фаукель, которого отвлекала канонада, наконец, понял, что по этому документу женщина получала продовольствие за покойницу. «Это моя свояченица, я приютила ее дочь, Грету, ее муж пропал без вести, оберлейтенант заверил меня, что…»

– В чем же вас заверил оберлейтенант? Я, видите ли, не могу воскрешать мертвых своячениц!

И продолжил:

– Ложь есть ложь, не так ли?

Неожиданно его крик перешел в бормотание, поскольку он обнаружил интересный документ.

– Ваш муж член Партии, шофер интендантства?

Ну да, и он на хорошем счету, мой муж, спросите в