Один талант - Елена Стяжкина

Но познакомились они на семинаре в музее Яд-Вашем. Лёва ходил туда, чтобы быть с матерью. То ли хитрость, то ли болезнь. Он хотел, чтобы мать стала масличным деревом на Аллее Праведников, чтобы имя ее и камень ее были там, где Лёвка.

Одной истории и одного его как очевидца было мало. Требовались документы, справки. Нужны были еще какое-то подтверждение и другие свидетели, потому что во всякой бюрократии масличные деревья прорастают сначала на бумаге, а уж потом в земле. Лёвка не терял ни надежды, ни присутствия духа. В музее просто не знали, сколько лет он чистил в лесу снег…

Мария работала с картотекой и новыми заявками. Ей думалось, что это кратчайший путь. Та женщина, о которой говорил ей отец, спасла еврейского ребенка. И где же ей теперь быть, как не среди своих? Мария была уверена, что рано или поздно Та Женщина найдется. Рано плюс поздно сложилось у нее в три года. А у Лёвы не сложилось и в десять.

Он называл это словом «пока».

Зачем отцу нужна была война, Мария не знала. И не спрашивала, потому что «воздух вокруг этих слов был больным». Плохой солдат, плохой патриот. Он думал, что война – это приключение, а увидел много мертвых детей в селениях со странными именами – Снежное, Туманное, Отрадное, Красное, Чистое…

«Это ему подсказывал кто-то. Попроще у нас названия – Ольгинка, Марьинка, Розовка, Валентиновка… После войны еще появились Партизаны. Хорошее название для села, да?» – только однажды перебил ее Яша. Неточность географии или памяти о ней обещала-закладывала неточность всего остального. Яша хотел, чтобы Мария это понимала.

Она, кажется, понимала. На Яшином «братстве» не настаивала. Пожалуй, даже не верила в него.

«Отец всегда был чудесный». Мария то ли не знала слова «странный», то ли сознательно избегала его. Но Яша был не против. Не поправлял. Думал о том, что Лёва тоже – скорее чудесный, чем странный. И он сам. И все они…

Если смотреть, конечно, с солнечной стороны.

Чудесный отец торговал недвижимостью. А этот дом получил от своего отца. А тот – от своего. Его нельзя продавать, но теперь уже некому передать по наследству. У Марии нет детей. Она – конец цивилизации Пранди.

Может быть, поэтому отец придумал себе ребенка?

Он искал Ту Женщину сразу после войны, через Красный Крест. Отправил письмо. Но люди из Красного Креста сказали, что женщине будет плохо от полиции и Сталина, если письмо дойдет. О, он поехал в Рим, в почтовое управление. Говорил, что догонял поезд, говорил, что выкупил письмо и сразу порвал. Он придумал себе ее. Называл Анной. Анна – распространенное имя. Мать Марии тоже звали Анной. И она всегда знала, что пришла после. Но не сердилась. Одна длинная любовь – лестница для другой длинной любви. «Лестница» по-итальянски «скала».

В начале сорок третьего итальянцы ушли, оставив кладбище – восемь тысяч крестов. «Сейчас у вас там автобусный вокзал». Мария смотрела. Видела. Нет памяти тем, кто приходит убивать. Нет памяти и нет имен.

Анна спасла еврейского ребенка. Иногда отец говорил, что это мог быть его сын. Сын, брошенный в яму. А иногда говорил, что могли родиться и другие дети. Иногда он говорил, что Анна – святая непорочная Дева. И лицо ее – как мрамор из Феррары. Еще он говорил, что видел ее только раз. А потом говорил, что жил с ней всю жизнь.

Но дочь Мария дала ему другую надежду. Дала своим рождением и отобрала пустыми своими годами. Это нельзя исправить. Но Мария пообещала искать…

23

Если бы Яша не встретил Яну, он вполне мог бы «жить всю жизнь» с той, другой Марией, которую много лет, казалось, находил-узнавал в других женщинах. В их походке, дыхании, улыбке, открывающей только одну ямочку на щеке, на левой щеке… Узнавал, обретал и терял сразу. Синьору Пранди не удалось встретить Яну. Потому что это удалось Яше.

Соблазнился молодым телом. И разницей в двадцать лет. Прикинул на глаз ее возраст. Загорелся, не ошибся. Подхватил ее сумки с зубной пастой. Вытер слезы по конькам, что забрали таможенники. Забрали без слов, без объяснений. Долго рассматривали, выясняли размер и даже примеряли. И Яна думала, что шутят. Подержат и вернут. Но они забрали. И коньки, и две пары спортивных трикотажных штанов, и надувной матрац. А на рынке в Мишкольце – культурные вроде люди (венгры, термальный курорт, чинные прогулки парком), но украли. Украли у Яны упаковку шариковых ручек. Целых пятьдесят штук. А у Яши собирались украсть радиоприемник, но Яша вора догнал, взял грозно за шиворот, не вполне понимая, что он здесь – челнок, пустое место, сладкая булка для полицейских и возмущенных венгерских трудящихся.

За радиоприемник Яша рассчитывал взять десять комплектов шапка-шарфик-перчатки. Синтетические – до стрельбы друг в друга, – они были яркие и хорошо расходились в комиссионках…

Отбил. Яна сказала, что он герой. Яша купил ей большущий хот-дог с горчицей, зернышки которой танцевали на языке чардаш. Яна так сказала: «Как будто танцуют чардаш».

Счастье. Яша упал в него, как всегда падал в детстве: не думая и не рассуждая. И столько радости выпало ему, столько щедрости, ясности. Он привез Яну в Туманное, оно было еще живым и населенным. Еще были здесь огороды, солка, погреба с картошкой, надежда на шахту и разработку новых пластов. И мамка, читавшая библиотечного Драйзера, и отец, покрикивающий то на Зину, то на Анну. Все они были еще живыми и здоровыми.

Вешали Яшины занавески, мерили джинсы, раскладывали бумажки от жвачки «Love is…», удивлялись им. Смеялись много. И сердце было на месте. Отец сказал: «Вот теперь сердце на месте».

Он умер через два года. Чинно вышел на улицу, прошелся по Нахаловке, завернул к бараку: со всеми соседями – за руку. Сыграл партию в домино. На интерес. Больше ни на что не играл. Вернулся в хату, выпил чаю, встал из-за стола и сказал матери: «Пойду…»

Мать так улыбалась ему на похоронах, как будто свадьба, и впереди еще молодость, и ничего не прожито и не сказано, и всякая глупость потому возможна. Улыбалась, потому что вышла вслед за ним, постепенно утрачивая силы, здравость суждений и четкость речи. Мать угасала тихо, совсем не замечая, как в жестокий запой уходит Зина, как зарастает бурьяном огород, как гниют яблоки и абрикосы, собирая со всей Нахаловки пчел, мух и соседских детей. Когда она слегла, Яша взял академический отпуск в докторантуре и оставил маленький бизнес на директора, надежного парня. И это тоже было счастье. Он кормил мать с ложечки, аккуратно купал, нагревая в трех ведрах воду, расчесывал волосы, стриг ногти и вслух читал «Финансиста». Он мыл еще за Зиной, кормил ее, просил-кричал, чтобы ей не наливали, но Зина таскалась на узловую станцию и там всегда находила себе компанию. Яна приезжала на выходные и иногда среди недели. Мать узнавала ее ненадолго, но чаще называла Катей и садилась шить юбку. В просветлениях, которые становились все короче, мать успевала подмазать хату к праздникам, прополоть огород или убрать снег с крыльца. Но все чаще она застывала то с кастрюлей, то с тяпкой в руках, виновато улыбалась Яше и говорила: «З-з-забыла… Б-б-будешь д-д-доктором, вот и в-в-вылечишь меня».