Один талант - Елена Стяжкина

«Ты, гражданин Орлов, определяйся. Это наш город и наша страна, бандитам здесь не жить».

Улыбки не было уже. Ни у Яши, ни у майора Онищенко. Серая, привычная серьезность. Яша не смог сказать ему легкое хамское «ты». Вообще ничего не сказал, не предложил.

«Дочь моя войдет в учредители. Пятьдесят процентов. И прибыль пополам, без баловства. Понял?»

«Без бандитов скучно…»

«Тогда сядешь. Там и повеселишься», – пожал плечами майор.

«Я подумаю», – сказал Яша.

Уже почти достроил дом. Зачем-то прошел предзащиту. И четыре весны и четыре осени тоже красил оградки на могилах матери, отца и Зины. Все еще заглядывал в Янины глаза: до конца не верил, что вот – она. Она.

Думал, что деньги – залог его радости. Златая цепь. Но порвется звено, и сбежит кот, особенно если он кошка. Пойдет направо или налево, не суть. Просто пойдет туда, где не будет Яши. Весь вопрос был не в доле и прибыли, а в том, сможет ли Яша сказать майору Онищенко «ты». И в Яне, которая вряд ли захочет сесть в санки, что едут с высокой горы вниз. В овраг.

Лёвка пристал с архивом не вовремя. «Сходи, должны быть документы. Комиссия по расследованию зверств фашизма. Найди, там должно быть что-то, не может быть, чтобы не было… Памятник же поставили, значит, точно есть… Выписку возьмешь официальную. Заверишь, я еще узнаю где. Но заверить – обязательно. Яша, будь человеком…»

Документы были. Яша принес директрисе архива ящик конфет. Мечта детства. Ящик разных конфет, такое богатство. Почему-то думал, что у директрисы тоже могла быть такая мечта. Не ошибся. Она – ровесница и Яше, и майору Онищенко, и плюс-минус Лёвке – не спрашивала, куда ей столько. Глядела на них ласково, думала, как возьмет домой, разделит, развернет… Радость.

Документы Комиссии были.

Протокол допроса 14 октября 1943 года. Следователь Орлов Никифор Георгиевич.

Свидетельница Белозерская Анна Петровна, 1916 года рождения, урожденная в селе (ныне городе) Озёры Московской области, проживающая в городе Туманном, дом 1, квартира 7 рабочего общежития стекольного завода, соцпроисхождение – из семьи служащих, соцположение – служащая уборщица стекольного завода, семья: дочь Зинаида 1930 года рождения, дочь Екатерина 1933 года рождения, сын Лев 1939 года рождения, сын Яков 1943 года рождения, под судом и следствием не была, образование – школа-семилетка.

«Мама, – сказал Яша, трогая плотную, шершавую, пробитую насквозь клавишами пишущей машинки бумагу. – Мама, мамочка моя…»

26

Петухи закричали минутой позже. Проспали. В долине лежал туман. Дышал, неторопливо отпуская от земли плотные завитки-сгустки. Облака были сиреневыми, они подбирались к туману на самом горизонте и лениво двигались, пропуская ровные, деловитые очень солнечные лучи. Хотелось жареной картошки. С луком и на подсолнечном масле. Оливковое – хорошо, вкусно. Но подсолнечное можно пить, нюхать, солить, макать в него хлеб. Им можно мазать руки, чтобы кожа была мягкой и чтобы от нее, от кожи этой, невозможно было оторваться.

Яна любила подсолнечное масло. И теперь, наверное, сердилась на Яшу.

Потому что случилось то, чего она всегда боялась. Двадцать лет их разницы считались почему-то в пользу Яши. Предполагалась любовница, и следы ее обнаруживались на кафедральных заседаниях, в таможнях и командировках, в телефонных звонках с потрескивающим молчанием (это Катя звонила из Норильска. Катя, сестра…). В студентках, конечно, в соседках, в женщинах, идущих по улице и даже сидящих в телевизоре. Все они считались Яшиными.

Мария спала. Он не стал ее тревожить, быстро оделся, накинул пальто. Кашемировое пальто. Не для тепла, для солидности. Потому что решил идти в город. Двенадцать километров. Бризигелла почти как узловая. Вполне преодолимое расстояние для человека, который хочет жареной картошки. И хочет еще удивить ею женщину.

К картошке, конечно, мыслилось сало. Не бекон, не прошутто, а именно сало – с чесноком, крупной солью, широкой прожилкой и мягкой корочкой. Отец говорил – «скорынкой».

Яша шел себе по дороге и улыбался. У него была ясность. Одышка, пот, наверное, тахикардия. И шаг не быстрый, не точный. Но ясность. Такая, какая была только в детстве.

Следователь Орлов спросил у гражданки Белозерской: «Как вы оказались в Туманном?»

Она ответила: «Это длинная история».

На бумаге не было видно ни страха, ни заикания, ни вызова. Может быть, она вздохнула. Может быть, улыбнулась плохой, злой улыбкой. У нее была такая. Для особых – ледяных и подлых – случаев. Для чужих, для совсем чужих людей.

А может быть, улыбнулась хорошей. Детской.

«Родители погибли в Гражданскую, воспитывала тетка по матери, в тридцатом году тетка умерла, семилетку закончила в детском доме города Красногорска, там же осталась работать, хотела поступать в педагогическое училище. Детский дом расформировали в тридцать третьем, провожая младших в новый адрес, подобрала на вокзале двух девочек, которые сидели рядом с мертвой женщиной. В милиции сказали, что отправить их сейчас некуда, нет такой возможности. Предложили забрать себе и оформили справку. На узловой сказали, что в Туманном нужны работницы на стекольный завод, что сразу дают жилье, паек и ясли. Ясли не дали».

Следователь Орлов спросил: «Что вы знаете о расстреле в Дурной балке?» И еще: «Кто выдавал коммунистов и комсомольцев?»

«Евреев тоже выдавали», – сказала гражданка Белозерская.

«Назовите фамилии врагов народа и полицаев, которых вы знаете».

«Я не знаю их фамилий».

«Назовите клички или адреса проживания».

«Я не знаю».

«Вы отказываетесь сотрудничать со следствием?»

Семь следующих строк, набитых нервными, рвущими бумагу клавишами, были аккуратно заклеены. Семь строк – семь полосок, ровных, как солнечные лучи.

А ниже – дата и подписи.

Что-то случилась там. Что-то случилось после грозного вопроса, цена которому – десять лет без права переписки. В лучшем случае десять.

Она улыбнулась? Заплакала? Поправила волосы? Чихнула? Стараясь ответить, задержала губами слово и засмеялась над собой? Или он посчитал ее годы, увидел ямочки на щеках, белую кожу и не увидел хромоты. Удивился? Ужаснулся? Представил всю ее жизнь? Пожалел? Остановился? Остался?

Двадцать три года ему, фронт, много грязи, много крови, много тяжелой работы без просвета. Кого он успел потерять, кого спасти, предать, уничтожить, вынести на себе, чтобы зацепиться за ее улыбку, ее надежду, уверенность почти в том, что все будет правильно и хорошо, потому что пока дышится – всё и живется. И больше не надо ничего.

Двадцать три года ему. Ей двадцать семь.

27

Сделали ксерокопию. Директриса поставила на нее печать с номером фонда, дела и страниц, которые здесь именовались листами. «Можно еще акты гражданского состояния посмотреть? – спросил Яша. – Справки какие, если есть…»