В объятиях дождя - Чарльз Мартин

– Я бы на твоем месте удрал от них на первом же автобусе и на первом же самолете драпанул потом в Лос-Анджелес.

– Док, я не могу этого сделать…

– Не можешь этого или не хочешь?

– Док, с моим братом дела обстоят неважно, и женщина эта, ну…

– Да, в твоем голосе звучит нечто, чего я прежде не слышал. Ты вещаешь, словно Томас Магнум[23].

– Но, понимаешь…

– Ты не знаешь, что делать дальше?

– Нет. Совсем не знаю.

– И я тоже, а я ведь был женат четыре раза. Уж эти женщины! Без них нельзя, но и с ними жить невозможно!

– Док, мне просто нужно время. Например – месяц. Может быть, и два. Пока еще не решил.

– А тебе есть на что жить?

– Некоторое время продержусь. Я не могу уйти с работы, но давай сделаем вид, что занимаемся делом.

– Ты имеешь в виду нас обоих или только меня?

– Обоих, – помолчав, ответил я.

– А ведь ты знаешь, что можешь делать первоклассные снимки! Ты уже почти достиг совершенства!

Док был уверен, что однажды я стану великим фотографом.

– А когда я его достигну, что дальше?

– Но ты достигнешь вершины, Такер!

– Вершины чего? И в чем? Док, на вершине есть место лишь для одного, как, например, на Эвересте. Но там холодно, там одиноко, и Эверест уже погубил многих, кто совершал на него восхождение. Вспомни моего отца.

– Ладно, Рейн, делай, как считаешь нужным, но не заставляй меня дать тебе пинка под зад. Ты слишком хорошо знаешь свое дело, чтобы бросать его. Ты видишь то, чего другие не видят. И так будет всегда! Помни это! Приводи свои дела в порядок и не заставляй меня слишком долго ждать твоего звонка.

– Спасибо, Док! Я позвоню.

Док повесил трубку, и я прекрасно понимал, что подвел его. Но Док знал, что со мной происходит, и осознавал, что градус давления обстоятельств слишком высок, и что лучше это давление немного ослабить, чем доводить дело до взрыва.

Я ополоснул лицо, промыл как следует глаза, в которые, казалось, попал песок, и через черный ход вышел из дома. Я не знал, куда мне податься, и бесцельно кружил около домика мисс Эллы, когда обратил внимание на следы, похожие на те, что видел у забора. Внимательно оглядев землю вокруг, я заметил окурок: он был сырой, холодный и выкуренный почти до фильтра. Наверное, тот, кто курил, получал от процесса курения большое удовольствие: он был весь изжеван и пах дешевым мужским одеколоном.

За три дня, со среды до субботы, здоровье Мэтта заметно ухудшилось. Каждый раз, пользуясь туалетом в амбаре, он тратил целый рулон туалетной бумаги, засоряя сток. Руки от жесткой воды и переизбытка мыла покрылись трещинами и часто кровоточили. Когда ему приходилось распечатывать упаковку какой-нибудь туалетной принадлежности, его лицо искажалось от боли. Однако, при всех этих признаках ухудшения психического состояния, можно было наблюдать и непонятные симптомы прогресса, если это можно было так назвать.

В субботу утром меня разбудил грохот работающей машины и еще какой-то пронзительный звук, похожий на то, как если бы работала сенокосилка или другой сельскохозяйственный механизм. Я поднялся наверх, к черному ходу, вышел во двор и сразу же попал под «душ»: то был водный раствор хлорной извести, от которого уже намокла вся боковая сторона дома. У входа стоял Мэтт в защитных очках, с затычками в ушах и огромным шлангом, а рядом поместилась маленькая «Хонда» в тридцать лошадиных сил и с насосом, извивающимся по земле, как змея. Небольшой прозрачный насосик накачивал в шланг побелку. Широко взмахивая руками, Мэтт поливал стены дома и успел побелить уже довольно много: крышу, окна, водостоки – все блистало белизной. Атмосфера, конечно, была удушающая, а грохот механизмов оглушал – такая обстановка очень раздражает, особенно по утрам.

Я взглянул вверх, и мне в глаза попала побелка, глаза начало немилосердно щипать. Судя по напряженной фигуре Мэтта и давлению, под которым работал шланг, у нашей усадьбы не было ни малейшего шанса устоять перед натиском обновления. Дикий плющ, плесень, тридцатилетний слой грязи – все уступало мощному напору воды и хлорки. Даже старинная мортира засияла первозданной чистотой. Черепичная крыша, давно ставшая черно-зеленой от плесени, снова обрела свой первоначальный оранжевый цвет и даже немного заблестела, точно так же как и терракотово‑зеленый орнамент вокруг окон, и ставни. Контраст между тем, что было уже отчищено и еще ожидало чистки, был поразительный. Честно говоря, мне и в голову никогда не приходило, что наш дом до такой степени запущен и грязен. Именно поэтому Мэтт решил устроить ему столь кардинальное омовение сразу же, как только увидел его после долгой разлуки, и я чувствовал большое смущение и собственную вину, обходя грязные лужи. А через несколько минут и они исчезли, впитавшись в землю, и возвышающийся над нами дом засиял, как чистой воды бриллиант.

Я помахал Мэтту рукой. Он кивнул в ответ, но не выпустил шланг из рук, а я прошел в амбар, высыпал банку «Максвелл Хауза» в кормушку Глю и стал расчесывать его гриву, а потом, рассыпав на пол сено, вымел навоз и открыл ворота, предоставив Глю возможность следовать зову запахов, доносившихся с пастбища. Решив, что хорошо бы принять душ, я направился к дому, но тут Джейс спрыгнул с порога домика мисс Эллы с бейсбольной битой в руке и мячом, который я сразу же узнал. Это был мяч, которым я играл на международных соревнованиях между колледжами.

– Привет приятель – воскликнул я, пожирая взглядом мяч и надеясь, что Джейс его не поцарапает, если начнет им играть.

– Дядя Так, а вы можете научить меня играть?

Приблизительно двадцать пять лет назад, примерно в том же самом месте на планете Земля, на расстоянии трех футов от поверхности я о том же самом попросил своего папашу: он вышел из амбара в своих лучших сапогах для верховой езды и в бриджах. Отец объезжал тогда на пастбище одну из своих чистокровок, но он прошел мимо меня, не удостоив ответом. Он даже вроде и не слышал заданного ему вопроса. Так я и стоял, держа мяч, биту, что купила мне мисс Элла, и драную старую перчатку, которую снова и снова надо было штопать, а он вошел в дом, сердитый и нахмуренный, думая только о предстоящей сделке или об указаниях секретарю, налил себе полстакана виски и захлопнул дверь библиотеки. Никаких разговоров и обсуждений!

Теперь я смотрел на Джейса, который вот так же, как когда-то и я, стоял с мячом в руке. Наивный, как щенок, я не понимал тогда, почему отец прошел мимо меня. Что было непозволительного в этом вопросе или в том, что я его задал? Какая разница между вопросом, заданным мной, и вопросом Джейса? Что я сделал не так? Почему он не ответил мне?

Я переступил через единственную мыльную лужу, осторожно взял у Джейса мяч и повертел его в руке. Шнурки туго затянуты, и только в одном месте, где они ýже всего, темнеет пятнышко глины. Я смотрел на мяч, но вспомнил и про деготь. И снова в мыслях мелькнул «кадр»: вот я ослабил шнурки и сунул прямо в деготь, но не мяч, нет, а физиономию Рекса; вот я отступил на шаг, размахнулся, ударил, и его мозги так и брызнули во все стороны из черепушки. К концу первого раунда мяч пролетел слева от центра, игра закончилась, с трибун раздались безумные крики, а я только что убил Рекса Мэйсона, убил в бессчетный раз. И если бы мой товарищ по команде сейчас сказал: «знаешь, приятель, ты промахнулся, давай попробуем еще разок!» – я бы схватил биту и снова встал бы в позицию, готовый все повторить.