Книга двух путей - Джоди Пиколт

Присев на корточки, я внимательно изучаю одну из картин. На ней изображен загорелый мальчик с нимбом абсолютно белых волос. В руках у мальчика одуванчик с такой же белоснежной шапкой семян. Техника исполнения чем-то напоминает живописную манеру импрессионистов, картины которых мы видели в Музее изящных искусств Бостона: размытая, длинными мазками, цвет подчеркивает объект, но края смазаны. Линии волнистые, зыбкие, в некоторых местах краска наложена так густо, что хочется отойти подальше, чтобы лучше рассмотреть картину. Именно так, должно быть, выглядит мир, если вы камнем идете на дно пруда и пытаетесь сквозь воду разглядеть солнце. На такие картины нельзя смотреть вблизи. Нужно отступить и попытаться прочувствовать их.

Это не просто портрет Арло. Нет, это запечатленное на холсте желание, буквально за секунду до того, как вы его загадали. За секунду до того, как вы рискуете разочароваться.

Я рассматриваю картины. Очень много портретов Арло. Без сомнения, это любимая тема Вин. А еще там есть эскиз мужских рук, скорее всего рук Феликса, и пейзаж, вероятно написанный в штате Мэн. Мою душу переполняет скорбь, и не только по ушедшему в мир иной Арло, но и по растраченному впустую таланту Вин. По всем прекрасным моментам жизни, превращающимся в тлен в запертой комнате.

– Мне бы хотелось спустить кое-что из этого вниз, – говорю я.

– А мне нет! – отрезает Вин, и разговор закончен. Она проводит рукой по мольберту, зацепив ногтем большого пальца густое пятно темной краски – черный глаз, который смотрит на нас с осуждением. – А ты знаешь, что своим возникновением живопись обязана любовной истории? Плиний Старший приводит легенду, согласно которой дочь древнегреческого гончара Бутада из Сикиона была так опечалена отъездом своего возлюбленного, что обвела углем на стене тень от головы юноши, когда тот спал. Так появился первый рисунок с натуры. Но суть в том, что, когда девушка рисовала юношу, его, в сущности, уже не было с ней. Невозможно одновременно смотреть и на объект, и на рисунок. Девушка делала набросок лишь тени возлюбленного. Искусство – это не то, что ты видишь. А то, что помнишь.

Опустившись на пол, Вин касается кончиками пальцев одной из картин. На ней Арло, уже повзрослевший, плывет в автомобильной камере к горизонту, словно желая достичь края света и покинуть его.

– Когда я умру, то хочу, чтобы меня накрыли одеялом с кровати Арло, – говорит Вин.

– Я позабочусь об этом, – обещаю я, сделав мысленную зарубку узнать у Феликса, где можно найти одеяло.

И пока Вин плывет по волнам своей памяти, я роюсь в картинах, сложенных у противоположной стены.

Одна из них разительно отличается от других.

Она выполнена в классическом стиле: обнаженная натура. Женщина написана очень реалистично. Я даже вижу след от зубов, прикусивших нижнюю губу; чувствую жар солнца, прижавшегося щекой к окну в дальнем углу. Одной рукой она прикрывает глаза, другая покоится у нее между ног. Поза женщины напоминает мне «Олимпию» Мане, но все детали выписаны настолько тщательно, что картина вполне могла бы быть фотографией. Потрясающе точное воспроизведение натуры – мне кажется, будто я слышу прерывистое дыхание женщины.

Это Вин. В те времена, когда у нее еще были бедра и грудь вместо углов и впадин. В те времена, когда она была здорова, полна жизни и влюблена. Несмотря на все сказанное Вин, я буквально чувствую, как кисть щекочет кожу женщины, пробуждая не только ее воспоминания, но и саму жизнь.

– Кто это написал? – спрашиваю я.

Вин молча поднимается с пола и забирает у меня холст. Ее лицо пылает.

– Этой работе здесь не место.

Повернув картину задником, Вин прячет ее в штабеле холстов.

Мои наручные часы начинают вибрировать: срабатывает будильник.

– Пора принимать лекарство, – говорю я, и Вин смотрит на меня с таким облегчением, что я чувствую укол совести.

Вин запирает за нами дверь комнаты, но на сей раз не кладет ключ в ящик антикварного стола, а прячет в бюстгальтер.

И только приняв лекарство, оставленное Феликсом на кухонном столе, она наконец заводит разговор:

– Как думаешь, Арло будет там… куда мне предстоит уйти?

– Этого я не знаю.

– Мне бы хотелось. Увидеть всех, кого я потеряла.

Уже потом до меня доходит смысл слова, которое употребила Вин. Потеряла.

Иногда вам может отчаянно не хватать не только ушедших в мир иной, но и того, кто жив.

Мы с Вин смотрим ужасный фильм кинокомпании «Холмарк». Но вот каннабидиол перестает действовать, и Вин наконец засыпает. Я сижу возле нее до тех пор, пока не слышу, как к дому подъезжает автомобиль Феликса. Остановившись на пороге входной двери, я наблюдаю за тем, как Феликс проверяет зеркало заднего вида, ставит машину на тормоз, собирает вещи с пассажирского сиденья. У меня невольно возникает вопрос: каково это, когда о тебе заботится человек, профессия которого связана с безопасностью?

Заметив, что я стою в дверях, Феликс ускоряет шаг:

– Все в порядке?

– Прекрасно. – (Ну, насколько все может быть прекрасно, когда твоя жена умирает.) – Она спит.

– Ох! Ох, хорошо.

Того, чего больше всего страшится Феликс, слава богу, пока не произошло.

Я прохожу вслед за Феликсом на кухню, чтобы отчитаться, какие лекарства принимала Вин, что она ела и как справляла естественные надобности, передав таким образом эстафетную палочку.

– Вин сегодня показала мне свои картины, – говорю я.

Феликс, достававший из холодильника кувшин с водой, на миг застывает. Затем наливает себе стакан, пьет, ставит пустой стакан на прилавок.

– Неужели?

– Мы говорили об Арло. Она хочет, чтобы после смерти ее накрыли одеялом Арло. – (Феликс вздрагивает от слов «после смерти».) – Ты знаешь, где оно лежит?

– На чердаке. – Феликс тычет пальцем в потолок. – Где-то там. Все вещи Арло. Вин взяла с меня обещание ничего не менять в его комнате, но, вернувшись однажды домой, я застал Вин за уничтожением вещей сына. Она порвала его простыни и одежду, разбила компьютер… – Голос Феликса резко обрывается. – Я сложил все в коробки и отнес наверх. На случай, если это когда-нибудь понадобится Вин.

Я ловлю взгляд Феликса:

– Да, я понимаю, как тебе тяжело… терять Вин, еще не оправившись после утраты сына.

– Арло не мой сын, – удивленно моргает Феликс и, прямо на глазах съежившись, опускает голову. – То есть я любил его как родного. Но Арло было почти шесть лет, когда я встретил Вин.

Я вспоминаю портрет Вин в момент экстаза.

– Она об этом не упоминала, – говорю я.

Когда я возвращаюсь домой, Брайан нервно мерит шагами кухню:

– Ты дома! Слава Альберту!

Брайан не верит в Бога, но действительно верит в Эйнштейна.