Девочка из стен - Эй Джей Гнюзи

Оказавшись наверху, он заговорил с ней — так, будто они беседовали все это время, с того самого дня. Его голос громом прокатывался по дому.

— Видела глаз бури? — загрохотал он. — Если и видела, то недолго, я думаю. Так, самый край. А над тем местом, где я тебя ждал, он провисел минут пятнадцать.

Элиза услышала, как он поднялся на чердак, как его сапоги прогромыхали по фанерному полу, как ударилась о деревянное перекрытие снова выдранная и отброшенная в сторону доска. Его голос зазвучал еще громче: видимо, он склонился над ведущей в стены расщелиной.

— Это такое… Как же оно называется? Типа передышки. Видела? Когда ни ветра, ни дождя. Затишье. Знаешь, в это время стоит быть еще осторожнее. Я слышал много историй о людях, которые выходили на улицу — прямо под око, решив, что раз небо прояснилось и снова все в звездах, значит, буря закончилась. Тут-то их и сцапывали ветра глазницы. Те вихри вокруг ядра скоростью сто пятьдесят, а то и двести миль в час.

Он так и стоял, склонившись, на чердаке, словно пришел просто поговорить.

— Я и сам чуть было не вылез из фургона. Так ждал, когда все закончится! Знал, что рано, а все равно… Я наблюдал за всем этим — за ливнем и молниями — прямо через лобовое. Не думал, что доживу до конца второго тайма. Но мы оба дожили, как видишь.

Он закряхтел, выпрямляясь.

— Ты меня слышишь? Ты вообще знаешь, о чем я говорю? Видела глаз? Может, и пропустила. Тут такое наводнение — немудрено, что ты отвлеклась.

Элиза висела в темноте над водой первого этажа, впившись ногами и руками в выцарапанные ей когда-то бороздки в стенках бельевой шахты. Температура внутри близилась, наверное, к сорока градусам. На лбу выступили бисеринки пота, которые, стекая, скапливались на губах и ресницах. Трауст спустился вниз по чердачной лестнице. Его инструменты были при нем — Элиза слышала, как он роется в своей сумке.

— Думаешь, я не понимаю, почему ты прячешься? Я знаю, что даже если сто тысяч раз попрошу тебя выйти, ты все равно этого не сделаешь. Потому что, ты ведь помнишь, я уже просил тебя — сто тысяч раз и просил. И в своем собственном доме, и в чужих. И ты ни разу меня не послушалась.

В детстве, проснувшись от кошмара, Элиза выбиралась из постели, ныряла в темный коридор и отправлялась к родителям. Если мама и папа уже спали, она не будила их — просто заползала ногами под кровать, укладываясь прямо на покалывающий щеку жесткий ковер, и слушала их размеренное дыхание. Если что-то пугало ее, когда родители были в отъезде, а няня посапывала в гостиной под бормочущий о чем-то телевизор, Элиза затихала и старалась не шевелиться. Пока то, чего она боялась, не могло ее услышать, у него не было никаких шансов найти ее.

Трауст не стал снова простукивать стены. Он уже изучил дом. Минут пять-десять назад он наконец умолк и теперь ходил вверх-вниз по лестнице, изредка покашливая и прочищая горло.

Ей хотелось кричать. Проорать ему:

— За кого ты меня принимаешь? Почему просто не оставишь в покое?

Он твердо верил, что под его пятой извивается огромный хребет, на котором держится весь этот поганый мир. И, извиваясь, выбивает добычу из его рук. Скрывает их от него. Но он не сомневался, что с каждой секундой подбирается все ближе. Он встал на втором этаже посреди коридора — голос здесь звучал особенно раскатисто — и снова обратился к ней:

— Помнишь ту женщину, которая клянется, что ты и у нее живешь? Прячешься в чемодане — она хранит его в глубине шкафа, помнишь? Которая, когда слышит тебя — ну, или думает, что слышит, — достает этот чемодан и начинает тебя пинать? И пинает до тех пор, пока в кровь не сбивает пальцы на ногах. Пока от крика не надрывает горло. А старика, который жалуется, что ты пользуешься духами его жены? Она умерла, но он все еще хранит их в ящике ее тумбочки. И, что интереснее, чувствует их запах, хотя ее давно нет.

Когда я уходил, он обещал мне — прямо так и сказал! — что однажды, когда будет уверен, что ты там, он тебя запрет. Заколотит все двери и окна. И подожжет дом.

Я был в обоих этих домах, но тебя не застал. Я искал, я все там облазил. Оторвал утеплитель. Срезал крышки с их чемоданов. На части разобрал комоды. Вспорол матрасы и спинки всех диванов, хотели они того или нет. Любой другой решил бы, что они все выдумали.

Знаешь, у меня на тебя большие планы.

Помнишь, как я ребенком, лежа в своей постели, обещал, что однажды ты перестанешь надо мной смеяться? Помнишь, как в результате мои родители обнаружили, что я пробил каждую стену в каждой комнате этого мерзкого дома? Пробил и ушел. Ушел вслед за тобой — ты ведь успела улизнуть.

Помнишь все те дома, где мы побывали? И как мне приходилось притворяться, когда я искал тебе подобных? Я чинил проводку в этих домах, устанавливал вентиляторы, проверял электричество. Но каждый раз, каждый день, когда мне выпадала такая возможность, я украдкой заглядывал в шкафы и под кровати.

Слушай, все эти поиски — это все ради нас. Таких, как я. Чтобы убедиться, что с нами все в порядке. И что мучающие нас догадки верны. Мы не одни. Все мы.

Я знаю, ты там, внутри. И держишься крепко.

Видимо, придется тебя в клочья рвать.

Он взялся за молоток и обрушился на столовую. Начал пробивать стены, ломом-гвоздодером выкорчевывая менее податливые куски. Шум стоял невыносимый: со звонким плеском падала в воду штукатурка, молоток врезался в перекрытия, лом выворачивал их наизнанку, Трауст пыхтел и матерился. Пока что в шахте было безопасно, но он разрывал ее дом на части. Ревел, выламывая стены. Кричал, что найдет ее. Трауст двинулся в сторону библиотеки — он подбирался ближе. Элиза услышала, как он сметает в воду книги и проходится молотком между полок.

— Я сломаю каждую досточку, в щепки тут все разнесу — я тебя найду! — орал Трауст.

Он переместился в прачечную. Стены задрожали, приютивший ее бельевой желоб закашлялся пылью. Она запорошила лицо и плечи. Защекотала горло.

— Я тебя отсюда вытащу, — рявкнул Трауст.

Элиза не шелохнулась. Он был совсем близко, но теперь отступал назад, прочь, к лестнице. Отправился потрошить ее деревянный бок, чтобы заглянуть в темноту под ступенями.

Ладони вспотели, кожица между пальцами натянулась до предела. Элиза зависла посреди шахты, накрепко вцепившись в ее стенки, со всей силы впечатывая в них пальцы — так, чтобы они и не думали соскользнуть. На мгновение она вообразила себя Атласом, который неподвижно держит на своих плечах целый мир.

Это место принадлежало ей.

Элиза стиснула зубы. Мышцы рук и пальцев ныли. Но она уже играла в это раньше. Старая игра с очень простыми правилами: если она не пошевелится, он никогда ее не найдет.

Затопленный газон переходил в затопленное поле. Затопленное поле упиралось в такой же затопленный лес. Лес переломанных кипарисов, обнаженных остовов бывших когда-то лиственными деревьев и гниющих в воде разодранных корявых ветвей.