Инквизитор. Раубриттер - Борис Конофальский

Волков все записывал, что монах уже взял из денег, что ему епископ на церковь дал:

— Ты уже шестьсот двадцать талеров взял. На что храм строить будешь?

— Найду господин, найду, — обещал ушлый монах, помахивая рукой, мол не волнуйтесь вы, не волнуйтесь.

— Чувствую я, что храм Эшбахта будет меньше твоего дома.

Сказал Волков, а сам подумал: «Если, конечно, поганые горцы сюда не придут и не спалят тут к чертям и церковь, и дом. И все дома и строения, что тут только есть».

Людей, скот, скарб какой-нибудь он намеревался увести, унести, но дома-то с собой не заберешь. Эти собаки горные все спалят, если придут. А еще он подумал, что если горцы к нему не доберутся, то домишко он у монаха заберет, к чему нищенцу божьему дом, который больше дома господина?

Вот на церковь ему денег не хватит, Волков ему денег даст, а взамен заберет новый и каменный дом, а в старом, в бревенчатом, пускай сам живет. Монаху и старый его дом неплох будет. А пока…

Пусть строит.

Госпожа Эшбахт нелюдима была, сидела за столом с госпожой Ланге. Обед уже был, так, видно, они ужин ждали. От скуки за вышивание взялись. Волков и монах поздоровались вежливо, пошли на второй этаж, отперли сундук, стали деньги считать, записывать расходы.

— Вы тут, экселенц? — на лестнице появляется голова Сыча.

— Тут, иди сюда, — сказал Волков и захлопнул сундук.

Брат Семион спрятал деньги под подрясник, за пазуху. Он хотел уйти, но Волков сделал ему знак, чтобы тот сел рядом. Монах послушно сел на стул. Волков сел на кровать, на край, удобно вытянул ногу.

Сыч поднялся в покои, кивнул монаху и кавалеру, уселся на сундук, поглядывая то на одного, то на другого, не понимая, что ему делать.

Волков подумал, что брат Семион может помочь в этом деле, этот хитрый поп всяко умом и знаниям не обделен, а в хитрости может даже Сыча превзойти.

— Говори, Фриц, что узнал, — сказал Волков.

— Говорить? То есть… Все говорить? — засомневался Сыч и покосился на монаха.

— Все говори, — твердо сказал кавалер. — Пусть брат послушает, может, что предложит.

Монах смотрел на них настороженно, понял, что сейчас станет соучастником какой-то тайны. Лицо его будто заострилось, глаза тоже остры, чуть прищурены: «Еще одной тайны? Не много ли тайн у одного человека?»

Сыч кивнул: «Как прикажете экселенц». С видимым нежеланием заговорил:

— Был я в поместье графа, посидел там в трактире и на конюшне побыл, и в складе побыл, говорил, что работу ищу. Поговорил кое с кем, нашел прачку старую, она мне все и рассказала.

— Ну? — Волкову надоело предисловие. Он был мрачен, понимал, что Сыч тянет, потому что знает, что узнанное им господина не обрадует.

Фриц Ламме вздохнул и произнес:

— В общем, экселенц, товар нам всучили не только лежалый, но еще и порченый.

Волкова, как дошел до него смысл слов Сыча, так чуть не вывернуло. «Товар», «лежалый», «порченый», как пощечины, как будто хлещет его кто-то наотмашь по лицу. Он даже покраснел от обиды. Встать бы да дать Сычу в морду, чтобы впредь знал, как с господином говорить и какие слова для разговора подбирать. Но было в речи Сыча одно слово, за которое он тут его простил. И слово то было «нам». «Нам» — говорил Сыч, а значит, и ему тоже всучили дрянь, так как он себя, кажется, от господина не отделял.

— Она еще с молодых годков хвостом крутила, — продолжал Сыч, кажется, не замечая состояния кавалера. — Один лакей сказал, что годов с семнадцати, еще тогда скандал вышел с одним молодым сеньором. А последние пару лет, — он не был уверен, что пару, — или года четыре она с фон Шаубергом любилась, и о том все при дворе графа знали. Этот Шауберг два раза ее руки у графа просил, но брат ее был всегда против.

— Молодой граф? — уточнил брат Семион.

— Наследник который, — ответил Сыч и продолжил, — так после скандалов другие господа ее уже брать в жены не хотели, а за всяких оборванцев семья ее отдавать не хотела, а тут как раз и мы появились, вот нам ее и всучили.

— Сволочь епископ, это он все устроил, — сказал Волков негромко, но брат Семион его услышал и с испугом поглядел на него. Но Волков продолжал: — Знал ведь, старый черт, что она гулящая. Знал, и убеждал меня жениться на ней. Говорил, что так для дела хорошо будет.

— А почему же ее не отдали за этого… За фон Шауберга? — спросил брат Семион. — Он дважды ее руки просил.

— Так кто ж за шута дочь графскую отдаст, даже если она непутевая. — с усмешкой говорил Фриц Ламме.

— Так он шут?! — Волков даже скривился, словно от боли, словно ему ногу судорогой скрутило.

Мысль о том, что его жена отдается шуту, пусть даже и благородного происхождения, была ему омерзительна. Это было тяжелейшее для него оскорбление.

— Ну, не шут, как их там зовут… Ну, которые песенки сочиняют, на лютне бренчат… — Сыч не мог вспомнить.

— Поэт, — догадался брат Семион.

— О, точно! Говорят, ходит целый день, слоняется по замку, на лютне своей звякает, к ужину к графу идет да веселит его, басенки ему травит да песенки поет за столом. Граф его не гонит, вино с ним пьет.

— Ну, это не шут, — говорит монах, — это миннезингер[12]. Это благородный человек.

— Благородный, благородный, — согласился Фриц Ламме, — при мече ходит. Упражняется с младшими сыновьями графа, учится значит, как им лучше махать. Говорят, на двух дуэлях был, обидчив и спесив. Не дай Бог, что не по его, так за меч хватается.

Все, все, что ненавидел и презирал Волков, каким-то образом было смешано в одном человеке. И придворный он был, и дуэлянт, и музыкант-поэт. Мерзкое месиво: придворный лизоблюд, тренированный убийца, музыкант-рифмоплет и соблазнитель чужих жен. Что хуже-то может быть?

Кавалер чувствовал, что, даже не видев этого человека ни разу, он начал его ненавидеть. Может, он не стал бы относиться к нему так, если бы отношения между его женой и господином фон Шаубергом закончились в день ее свадьбы. Что было, то быльем поросло. Но Волков прекрасно помнил, как мелодично звенели струны в пустом огромном помещении, когда он походкой хромоногого приближался к бальной зале в замке графа, где ночью пила вино его жена. Теперь он знал, кто играл на лютне в ту ночь.

— В общем, вот такая, экселенц, нам госпожа досталась, — с заметным сожалением заканчивал свой рассказ Сыч.