Пляска смерти. Воспоминания унтерштурмфюрера СС. 1941-1945 - Эрих Керн

Молодой младший офицер, попавший прямо из училища в самое пекло и тяжело раненный, дважды взглянул на меня вопросительно. Его взгляд я понял, но промолчал.

– Я никогда не был членом партии, – вступил в разговор седоволосый подполковник, – но если мы проиграли, то это еще не значит, что теперь нужно пачкать собственное гнездо…

– Мы вели тотальную войну, – усмехнулся штандартенфюрер СС, – и потерпели тотальное поражение…

– Что значит – тотальная война? – не выдержал я. – Как вы можете говорить, что мы вели тотальную войну, когда мы даже не способны на это? Какие глупости… Тотальную войну в состоянии вести только русские. Мы лишь широко размахнулись и бросили, не доведя дело до конца… Но из всего, здесь услышанного, можно не сомневаться – наше поражение действительно тотальное.

– И вы собираетесь взять сторону этого человека после всех бед и несчастий, обрушившихся на головы нашего народа? – спросил меня резким тоном лейтенант полиции. – А вы видели, как умирали наши дети в колоннах беженцев из Восточной Пруссии? Вы видели, как убивали наших женщин и стариков в Восточной и Западной Пруссии, в Югославии, Венгрии и – хуже всего – в Судетской области, где чехи навеки покрыли себя позором?… О, эти чехи!

Мы молчали. Нам было известно: чехи в Праге убили его жену и троих малолетних детей.

– Судетские немцы сражались на фронте и сполна заплатили по счету собственной кровью. Но чехи? Всю войну они просидели дома, имели хорошую работу и достаточно еды. Ни один волос не упал с их головы, кроме случаев, когда кто-то из них оказывался саботажником или террористом. (Имеется в виду уничтожение поселка Лидице 10 мая 1942 г. – в отместку за покушение на Гейдриха, совершенное английскими агентами-чехами. Все мужчины Лидице были расстреляны, женщин и детей отправили в концлагерь. – Ред.) Но таких было немного… И подумать только – чехи! Рослый, светловолосый народ, самый интеллигентный из всех славян! Я еще могу понять, когда сводят счеты с нами украинцы или сербы, но чехи?

– Я не пытаюсь кого-либо защищать, – начал я спокойно. – Я всегда говорил, что Гитлер – голос и глашатай Германии, о каком мы все мечтали. Оставим историкам судить о его делах, так или иначе. Но теперь мы здесь все свои, вдали от эмигрантов (то есть бежавших из гитлеровской Германии евреев. – Ред.), вернувшихся в американской военной форме, чтобы нам мстить, вдали от самозваных сопротивленцев, большинство которых лишь с приходом американских войск обнаружили свои антинацистские взгляды и поспешили ими прикрыть свои выгодные делишки с нацистским режимом. Нет, мы здесь все свои! Так, может быть, стоит задаться вопросом: а не повинны ли мы сами в несчастье, постигшем нас и весь мир?

– Мы сами?! – взорвался штандартенфюрер СС. Послышались возмущенные возгласы:

– Где, черт возьми, вы были все эти годы? Если бы вы хоть намекнули на что-либо похожее раньше, то вас бы сразу же поставили к стенке!

– Каким бы честолюбивым и самоуверенным ни был руководитель, – возобновил я разговор, – он обязан учитывать мнения и настроения своего народа. Но сказали ли мы – хотя бы один из нас и хотя бы про себя – «нет!», когда наши войска вошли в Чехословакию после Мюнхенского соглашения? А это, друзья мои, был именно тот момент, когда мы свернули с пути национал-социализма на глазах всего мира. В этот самый момент мы нарушили слово, данное Гитлером от имени всего немецкого народа: один народ – один рейх. Но ведь чехи не немцы и никогда ими не были. Мы подняли руку на другой народ, не имея на то никаких оснований, кроме чисто империалистических помыслов. Разумеется, тогда Чехословакия как нельзя лучше подходила для удовлетворения наших экономических и географических нужд, но ведь чехи не были немцами. Тогда же последние искры нашего социализма оказались растоптанными сапогами солдат нашей армии. Мы превратились в империалистов как в нашем сознании, так и для всего остального мира. Разве в этот знаменательный день мы сказали «нет!» хотя бы себе самим? Никто этого не сделал, ни один из нас, а кто утверждает обратное, тот лжет ради спасения своей шкуры. Нас опьянила мечта о безграничной власти, о мировом господстве! Нам представлялось все это чем-то новым, но в действительности было старо как мир. Вспомните историю, до нас тот же самый путь проделали все великие нации: греки, римляне, азиатские полчища Чингисхана, французы и англичане. Теперь на очереди русские. (Русские первыми не приходили – только после вторжения агрессора, преследуя разбитого врага. – Ред.) Люди становятся просто одержимыми… одержимыми властью.

– Все это расчудесно, – заметил один из собеседников в сердцах. – Но у моей жены трое детей, которых нужно кормить, а я даже не знаю, на что они существуют и есть ли у них крыша над головой.

– Теперь ты об этом печешься, – вмешался молодой младший офицер. – А не ты ли раньше проповедовал нам, что все должно быть подчинено великому делу? Наши желания, наша воля, даже жизнь и смерть? Вы, я думаю, правы, – повернулся он ко мне. – Но почему мы, солдаты, которые оплачивали счет собственной кровью и, нередко, жизнью, вдруг превратились в уголовников и бандитов, как называют нас расторопные ребята – новоиспеченные противники нацизма и эмигранты из Германии. Ведь мы сражались, атаковали, оборонялись и погибали, как любые другие солдаты повсюду. Разве мы убивали детей, насиловали женщин и расстреливали безоружных? (Еще как (кстати, автор забыл, как расстреляли 4 тыс. военнопленных, в начале книги упоминается этот факт). Тем более что Гитлер освободил от ответственности за преступления, совершенные на Востоке. Казни заложников и массовые ликвидации мирных жителей прямо предписывались приказами Верховного главнокомандования. – Ред.) Неужели нам теперь до конца дней своих жить с ощущением позора, только потому, что воевали и были, черт побери, одержимы идеей?

– Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов, – начал я снова. – Несколько вопросов, волнующих меня с тех пор, как я очутился в этой преисподней. Если вы сможете найти ответы, то, значит, я ошибался и больше не пророню ни слова.

У меня никогда не было шанса поговорить с Гитлером. Но даже если такая возможность и появилась бы, это все равно нисколько не повлияло бы на ход событий. Словом, я знаю – или, вернее, знал – его ничуть не лучше миллионов моих сограждан. Но я хорошо знаю немцев, и мне известно: мы, немцы, все одинаковы, все страдаем одним наследственным недугом, данным Господом нашей нации в качестве особого креста. Наш народ дал жизнь великим мыслителям и ученым, но, как только дело касается политики, мы, нация философов, сразу становимся романтиками и мечтателями. Что касается инициативы, настойчивости, способности к изобретениям и созиданию, мы ничуть не хуже (видимо, лучше многих. – Ред.) любой другой нации мира. Стоит нам вступить на зыбкую почву политики, и мы утрачиваем способность к анализу и критике. У нас, немцев, политика существует как бы сама по себе, не соприкасаясь с нашими повседневными мыслями и делами, господствует над нами. Мы же должны быть реалистами, как все другие германские народы, которые подходят к политике по-деловому, подчиняя ее национальным интересам. Они воюют не ради каких-то принципов или идей, а ради получения для себя осязаемых преимуществ и поэтому действуют хладнокровно и расчетливо, сохраняя ясную голову, стараясь использовать благоприятные шансы и избегать ошибок. Мы же поступаем иначе. Мы не хозяева, а рабы политики. Гитлер не мог действовать по-другому, ибо, невзирая на его империалистические помыслы, он был верным сыном своего народа, чьи интересы принес в жертву принципам, быть может даже не осознавая этого. Несмотря на его ошибки, которые мы, вероятно, никогда не признаем своими собственными, Гитлер персонифицировал немецкий народ. Именно поэтому мы проиграли так основательно. Вовсе не из-за допущенных ошибок. Другие тоже их делали, но они не прекращали при этом хорошо просчитывать свои действия. И мы часто хотели поступать в политике точно так же, но у нас ничего не выходило.