Зелменяне - Моисей Кульбак

— Тоже хозяева, за какой-то крышей не могли доглядеть…

— Ох, и погонят же со двора, как собак!

Но вдруг в проеме чердака показался Цалка с обрывком веревки на шее. Он занес длинную ногу над лестницей.

Тогда пасмурные Зелменовы сразу сообразили, в чем дело. На дворе стало тихо, как на кладбище. Лишь у бабенки дяди Фоли после первого замешательства хватило духу закричать:

— Слыхали что-нибудь подобное? Чтобы человек не мог, наконец, повеситься!

— Что ты натворил с отцовским домом?

— Дохлятина, что ты насел на нас?

Какая-то баба плакала.

Но Цалка, казалось, ничего не слышал. Он, несчастный, спускался по лестнице и напевал, думая, наверное, что он ступает по небесной лестнице уже на том свете.

Внизу он затуманенным взглядом обвел взволнованных Зелменовых, потом протянул в их сторону руку, как бы прося: «Умолкните, наконец!»

Конечно, стало тихо. Он ухватился за обрывок веревки на шее и, обратившись к этим людям, проговорил слегка осипшим голосом, но отчетливо, как никогда.

— Игра, — сказал он, — теперь окончена. Наши актеры, как я вам уже раньше говорил, — это все духи, и они растаяли в воздухе, в чистом, прозрачном воздухе. И так же, как эта беспочвенная иллюзия, растают башни и небоскребы, гордые дворцы, торжественные храмы и сам великий шар земной. Подобно исчезнувшему бестелесному представлению, все это не оставит после себя и следа. Мы все из той материи, из которой сотканы сновидения, и наша маленькая жизнь окружена сном.

У дяди Ичи в глазах стояли слезы.

— Вот до чего может докатиться человек!

* * *

На что был похож в тот вечер реб-зелменовский двор?

Реб-зелменовский двор в тот вечер был похож на старый пруд, вода в котором загнила и зеленеет под свисающими ветвями; воздух водянисто-больной, хотя золотой карась иногда еще бултыхается в тине, и тогда морщится толстая зеленая кожа воды.

Утром нашли Цалела дяди Юды мертвым. Он висел у себя дома, на западной стене.

Два мрачных дома Менде-кожевника на берегу речки, похожие на два мусорных ящика, обросли двором на полкилометра, большими корпусами, кирпичной трубой чуть ли не на сто сажен в небо, целой сетью узкоколеек, электрических проводов, телефонов, постоянным автомобилем у входа в контору, летним садом, клубом, библиотекой, лабораториями и гудком, у которого особый, спокойный голос, как у кожевника.

На рассвете, когда фабрики начинают реветь на весь город, кожевники сквозь сон улавливают спокойный голос родного гудка: низкий и широкий, он выделяется среди всех, как бас в оркестре.

И тогда вдруг брызнет свет из окна дяди Фоли, а вскоре зажигается электричество и у Беры.

В ранний час, в сером предутреннем свете, не звезды поют — это реб-зелменовский двор оглашает перекличка гудков.

* * *

Кожевенный завод вырос на Свислочи новым городом. Эта мутная речка теперь как бы вытекала из-под завода. Казалось, что это он выпускает Свислочь на серые белорусские поля.

Были такие старые кожевники, в особенности среди сморгонских философов, которые всю свою жизнь привыкли считать, что члены их собственного тела предназначены для того, чтобы дубить кожу: их руки, босые ноги, голова, плечи и даже язык. Эти старые кожевники были теперь окружены разного рода машинами, проделывающими с кожей все операции. И вот эти люди почувствовали себя в некотором роде обманутыми. Они бродили по цехам, зевая, как будто у них болели животы. Они, старые кожевники, подталкивали к машинам этих «безусых выскочек», а сами предпочитали зольный цех, где еще можно было стоять над шкурой с косой в руках.

Хема-кожевник, шестидесятилетний, умный Хема, стал бракером в фальцовочном отделении. У серых окон стояли машины. Хема всегда видел перед собой, в матовом свете цеха, лишь голые, лепные плечи фальцовщиков, которые молча растягивали сизые шкуры. Он стоял над высоким столиком, на котором были навалены кожи, подперев руками голову, и ожидал приема новых партий. Вот так ждут в синагоге, пока раввин не кончит продолжительной молитвы — Шмонэ-эсре.

У бедняги Хемы было довольно тошно на душе.

* * *

В зольном цехе мокро. Здесь падает из маленьких оконцев тускло-зеленый свет, воздух сырой и зеленоватый, и люди двигаются, как по дну глубокой реки.

Костлявые и бугристое лицо дяди Фоли — зеленое, словно кактус. Он стоит с косой над колодой, нисколько не механизированный, тот же самый Фоля, что и прежде, проведет резиновой рукавицей по коже, несколько раз скребнет косой и сейчас же тащит на колоду следующую кожу. Тяжелый, густой дух плавает тучей по зольному цеху. Но без этого запаха у дяди Фоли работа не идет.

Однажды на завод пришла девушка из какой-то комиссии. Как только она вошла в зольный цех, она схватилась за горло:

— Чем здесь так пахнет?

Дядя Фоля оглянулся, потянул носом и ответил:

— Я ничего не чувствую.

Он подмигнул Трофиму из Новинок, своему лучшему дружку. Улыбка множеством мелких складок сморщила их лица и скрыла малюсенькие глазки.

Это была счастливая улыбка, относившаяся к девушке, которая пришла нюхать сюда, в зольный цех.

Дядя Фоля был хитрым малым.

* * *

Лунная ночь. Матовый свет сквозь вербы стекает на Свислочь. Сонная вода между низкими, узловатыми деревьями всасывает в себя прохладный лунный свет и выдыхает сладостное тепло. Так, значит, и живет себе река Свислочь, по всем законам природы.

Но вот недалеко от кожевенного завода всплеснула вода. Костлявая фигура с мешком за спиной вылезает из Свислочи. Нет, не русалка вышла на тихий, облитый лунным светом берег, не русалка с распущенными косами, чтобы завораживать проходящих мимо кожевников, — это дядя Фоля перемахнул Свислочь с краденой кожей за спиной. Его лицо бледно как мел, жесткие усы оттопырены.

Среди травы тянется узкая тропочка, тянется далеко по болоту, раскручивается, как длинная бечевка, а потом подымается в гору, к одиноким маленьким домикам.

Фоля идет с мешком за спиной.

Но вот снова всплеск воды. Из Свислочи вылезает вторая костлявая фигура — это Бера дяди Ичи.

Так что напрасно распространили слух, будто Беру сняли с работы в милиции за то, что он прозевал вора. Бере уже давненько не нравится поведение хитрого дяди.

«И откуда только деньги берутся, чтобы пьянствовать?»

Луна обрызгала влажные кусты на берегу реки. Прохладный воздух молчалив и прозрачен до самого горизонта. Тени. Воздух. Запахи. Фоля останавливается, вглядывается в человеческую тень позади себя и тотчас же поворачивает к полям.

Человек-тень за ним!