Зелменяне - Моисей Кульбак

Тогда он, уцепившись еще крепче за мешок, поворачивает к железнодорожной линии. Затем он перебирается через полотно и пускается к лесу.

Человек-тень за ним!

Дяде Фоле делается невесело.

Он шагает полями обратно к городу, шагает, обливаясь потом, а позади него, на звездном фоне, идет человек, идет спокойно, в одном направлении с ним, следом за ним, как будто все — Фоля, луна, мешок и этот человек — одно целое.

Поля, облитые хрупким серебряным светом. Одиночные деревца, как бы нарисованные в воздухе. Ни движения, ни шороха.

Человек идет позади.

Тут дядя Фоля решил, что ему на всех наплевать. Полночи он прослонялся с мешком по полям, потом петлял боковыми улочками города, покуда не добрался, чуть живой, до реб-зелменовского двора.

Реб-зелменовский двор своими маленькими светящимися окошечками выглядывал из-под лесов. Реб-зелменовский двор походил на разобранные часы. На доме дяди Юды уже не было крыши. В глубине двора, возле каменного дома, огонек костра и рядом с ним скорчившийся человек — сторож строительства. Прислоненные к стенам, стояли четырехугольные проволочные сита, позади них — свежие холмики просеянного песка. Среди наваленных бревен — вкопанные в землю ящики для извести, наполненные теперь лунным светом.

Реб-зелменовский двор с его прогнившими кровельками и заклеенными окошечками, обшитый досками, заваленный кирпичом, лестницами, железными трубами, при свете луны напоминал разрытое кладбище.

Дядя Фоля с мешком за спиной перемахнул через известковые ящики и исчез в темном входе каменного дома.

Огонек во дворе трепетал, хватался за сухие поленья, и дым поднимался к небу. Было слышно, как сверчки спешат спеть свои последние песни в трухлявых стенах реб-зелменовского двора, как луна притрагивается к стеклышкам кривых, покосившихся окошечек.

Потом сторож, сидя возле огонька, видел, как Зелменовы пустились из своих домов к каменному дому. Женщины ломали руки. Никогда в реб-зелменовском дворе не было так пустынно.

Луна оплетала своей паутиной двор между домиками и неслышно проникала в темные сенцы.

Вдруг зазвенело оконное стекло там, наверху, в каменном доме. Наружу вырвался страшный вой. Потом опять стало тихо. Сторож поднялся: должно быть, там, в каменном доме, Зелменовы лупцевали друг друга до смерти.

У дяди Фоли в доме было тесно.

Люди, сгрудившись, сталкивались лбами, качали головами по поводу этого несчастья с Фолей, которого жена довела до кражи. Посреди комнаты — окаменелая, склоненная над мешком, широкая и немая спина дяди Фоли. Жесткие, костлявые плечи торчали с тупым зелменовским упрямством. Бера небрежно взял Фолю за бока и оттолкнул.

Дядя Фоля размахнулся и закатил Бере оплеуху. Потом все смешалось, стало темно, как от удара между глаз.

Вокруг взлетали руки. Люди дубасили друг друга сверху и снизу с такой сокрушительной силой, как будто в землю вколачивали сваю. Все сбилось в какой-то непонятный твердый ком — как будто грудь придавили коленом.

Дядя Фоля, видимо, лежал в самом низу, удары по наваленным телам доходили до него далеким отзвуком и к нему уже отношения не имели. Но вот какая-то рука уперлась в него, захватила раскоряченными пальцами все его лицо и сделала из носа не поймешь что.

Но о носе говорить не приходится, дядя Фоля чуть было с душой не расстался.

Дядю Фолю окатили ведром воды. Он лежал, как палая лошадь, раскидав длинные руки и ноги, и дышал животом.

А у двери стояла она, Фолина бабенка — руки сложены на животе, глаза сухие, — и выла чужим голосом, как бы идущим из какой-то посудины, а не из человека:

— И за что это он его бил? За что? Родного дядю! И разве так бьют человека?

Впоследствии Фоля пытался уговорить Зелменовых, будто кто-то дал ему эту шкуру подержать, а сам убежал, и только из-за его честности ему теперь приходится страдать. Ему не поверили. Несколькими днями позже Фоля вдруг вспомнил, что он сам освежевал лошадь, которую потом закопал, но позабыл где.

Дядя Ича, неизвестно почему, ходил по двору и требовал, чтобы Фоле непременно поверили; он даже говорил, что Беру, родного сына, он не пустит на порог.

Но дело зашло уже слишком далеко, и в конце концов Фоля перестал подыскивать объяснение этому непонятному событию. Он только пожимал плечами, что должно было означать: он сам удивляется и сам себе этого объяснить не может.

Во время суда в клубе по делу Фолиной кражи он, поверженный Фоля, сидел на сцене — длинные руки на коленях, голова опущена — и молчал. Семьсот рабочих завода присутствовали на суде. Реб-зелменовский двор, обросший, с рваными локтями, сидел на передних скамьях. Зелменовы прятали в бороды свой позор и испытывали странное чувство, будто судят здесь не Фолю, а всех их, весь двор. Женка Фоли принесла ему в кошелке обед и, стоя у сцены, каждую минуту чем-нибудь потчевала томящегося мужа.

За столом, покрытым кумачом, сидели судьи — трое старых рабочих завода. В клубах дыма виднелась еще одна голова, бритая, крутолобая. Потом выяснилось, что это он, Поршнев, — легендарная фигура для реб-зелменовского двора. Он сидел у стола, оперев подбородок на обе руки, и дымил папиросой.

Зелменовы сидели наполовину удивленные, наполовину испуганные. Никак не верилось, что зимний сон, привидевшийся им в душных каморках, стал действительностью. Этого Поршнева можно было теперь видеть своими глазами.

Потрясенный дядя Ича опустил под скамью руку и слегка ущипнул тетю Малкеле за ногу.

Тетя Малкеле смотрела во все глаза. Это он и есть — судьба Беры. Это он, Поршнев, чье имя зимой в метелицу ворвалось вдруг в реб-зелменовский двор. Это он, гроза мостильщика, тот самый Поршнев, который перебросил Беру из милиции на завод. Вот кто потрясает старые стены реб-зелменовского двора!

— Пожалуй, человек, как все люди?!

— Ты дура!

Выступали старые рабочие завода. Говорил Винцент — седой как лунь мастер хромового цеха. Он доказывал, что Фоля отсталый элемент. Говорил вальцовщик Вишневский и доказывал, что во всем виноват реб-зелменовский двор, мелкобуржуазная среда, которая, как червь, точит Фолю.

Говорил старый Хема. Хема, когда говорит, надевает очки, иначе он не слышит своих слов, своих остроумных притч, которые он всегда приплетает. Он считал, что виноват только Фоля. Забавные притчи Хемы про невестку и свекровь понравились главным образом сморгонским кожевникам, поскольку, как уже установлено, в Сморгони говорят притчами.

Говорил Трофим. Он сказал несколько слов с места, теребя в руке свою шапку, и закончил тем, что как суд постановит, так и ладно. Ясно, что он хитрил. Что поделаешь, он все-таки любил Фолю. Говорил маленький Шимчик, тот, что играет в оркестре. Он тоже взял слово, хотя от того, что он дует в трубу, у него язык телепается между зубами. Слово взял Куня — кузнец из монтажного цеха. Куня, который, когда говорит, должен непременно пристукивать ногой, как будто он стоит у своего горна. Говорил Мичулиха-мездрильщик, тот, который двадцать пять лет мок, словно шкура, в чанах Менде-кожевника. Теперь он говорит уже одними деснами. Мичулиха просил, чтобы на этот раз Фолю простили.