Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни - Дмитрий Саввин

– Слава Богу, – повторил Евсевий. – Что, хороших новостей уже не ждешь, отец? – весело спросил он благочинного.

– Дай Бог! Не помешали бы, – тут уже заулыбался отец Василий, уловив настроение епископа.

– А вы по какому вопросу? – тем же доброжелательным тоном спросил Евсевий Святослава.

– Благословите, Ваше Преосвященство! – Лагутин низко поклонился и подошел к архиерею, сложив, по обыкновению, ладони «лодочкой».

– Бог благословит!

– Я, Владыко, пришел заявление подавать, на Пастырские курсы, – сказал Святослав.

– О как! А что ж только сегодня? – недоуменно спросил Евсевий.

– Меня только сегодня из больницы выпустили…

– Из больницы? – переспросил архиерей, заинтересованный столь необычным началом. – Из какой это?

– Из областной клинической больницы, руку там лечил. Повредил на лесопилке.

Васильев и Шинкаренко переглянулись; судя по вспыхнувшей в глазах главреда «Православного Мангазейска» депрессивной иронии, он решил, что к ним заявился очередной псих.

– Ты сам-то откуда? – Евсевий тоже немного насторожился (сумасшедшие на прием приходили регулярно).

– Из Бишкека, Владыко. Был там алтарником, с пятнадцати лет, хотел стать священником, если будет возможно. Сюда прибыл на заработки осенью прошлого года и недавно попал в больницу…

– Ага, – сказал Евсевий. По тону его было видно, что он заинтересован. – Давай свое заявление.

Святослав отдал.

– Пошли-ка со мной, – сказал ему архиерей.

Дальше Владыка отправился осматривать территорию Свято-Воскресенского храма, весьма придирчиво оценивая, как были обустроены клумбы с цветами, сетуя на то, что некоторые из них плохо политы – и одновременно расспрашивая Святослава о его церковных послушаниях, о семье, о дальнейших планах. В завершение разговора Евсевий задал очень практический и очень актуальный вопрос:

– Ты сегодня хоть что-нибудь ел?

– Если честно… – начал Святослав.

– Давай уж честно, – широко улыбнулся Евсевий.

– Не ел, – признался Святослав.

– Сейчас исправим, – кивнув, с улыбкой добродушной иронии, сказал архиерей. Вместе с Лагутиным они подошли к дверям приходской трапезной.

– Есть тут кто? – крикнул Евсевий, распахнув двери. Из кухни выскочил тутошний работник – Федя, немного странный тип лет сорока, тихий, иногда косивший под юродивого и не чуждый некоторого лукавства.

– Благословите, Владыко! – сказал он.

– Вот что, Федя! – обратился к нему архиерей. – Это Святослав, он на Пастырских курсах у нас учиться будет. Ты его покорми, ну и подскажешь там, где у нас общежитие.

– Благословите!

Святослав Лагутин чувствовал, как душу его захлестывает чувство искренней радости, переходящей в восторг. Еще сорок минут назад казалось, что путь к священству для него снова закрыт, что он один, в чужом городе, должен будет искать себе снова и работу (неинтересную и нелюбимую, и наверняка с нищенским окладом), и какую-то крышу над головой. И вдруг все разрешилось – и с заявлением, и с ночлегом, и даже с едой. Причем искреннюю, отеческую заботу о нем проявил не кто-нибудь, а правящий архиерей. Который вот так, запросто, долго расспрашивал его и о родном приходе, и о семье! А потом, буквально, велел накормить и спать уложить! Святослав хоть и привык к простой и, так сказать, семейной манере общения у себя в Бишкеке, но такого он все же не ожидал.

«Прямо как во времена древних христиан!» – подумал Святослав с несвойственным ему умилением.

– Спаси Господи, Владыка святый! – низко поклонился он Евсевию. – Очень вам благодарен за вашу… За вашу великую заботу, за столь добрый прием…

Архиерей по-прежнему улыбался.

– Ты давай, порубай чего-нибудь и иди обустраивайся! – весело сказал он ему. – Давай-давай! Тебе учиться скоро, а голодное брюхо к учению глухо! – и, широким жестом благословив Святослава, повернулся и пошел к своему дому.

* * *

Отец Игнатий Пермяков познакомился со Святославом буквально на следующий день после того, как тот подал заявление на Пастырские курсы и вселился в епархиальное общежитие. (Последнее представляло собой старый деревянный дом в полукилометре от Свято-Воскресенского храма, о четырех комнатах и с «удобствами» во дворе – этот дом арендовали специально для учащихся.) Буквально после первых же минут разговора отец Игнатий понял: Лагутин – «наш человек». И сразу же проникся к нему искренней симпатией.

Почему он посчитал, что Святослав – «наш»? И что это вообще для него значило? Несмотря на свою молодость (с Лагутиным они были фактически сверстниками), отец Игнатий давно уже был священником. Он также вырос за пределами РСФСР – в Казахстане, в Алма-Ате. Если Святослав пришел на свой приход подростком, то будущий иеромонах, а тогда еще Саша Пермяков, уже в детстве был приведен в церковь мамой и бабушкой. Причем он не просто стоял на богослужении, а очень скоро был отправлен на клирос и рано выучил порядок церковной службы. А было это в конце 1970-х годов. И ни о каком потеплении в церковно-государственных отношениях речи еще не было. По этой причине маленького Сашу Пермякова на клиросе ставили обычно за шторой, чтобы уполномоченный Совета по делам религий, который периодически наведывался на службы (и особенно на проповеди), не мог его заметить. Привлечение детей к активному участию в богослужении считалось одним из самых серьезных проступков, и наказать за него могли очень серьезно – и священника, и родителей, и самого Сашу, чьим школьным учителям могло быть указано на необходимость тщательнее работать с этим «темным» мальчиком.

И детство, и юность Александра Пермякова прошли на церковных приходах города Алма-Аты – сначала в обычном храме, а потом и в кафедральном. Церковные обычаи и нравы советского времени были им впитаны буквально с детства. С одной стороны, он прекрасно помнил, сколь много проблем, а то и подлинных личных катастроф случалось из-за антицерковной политики, продолжавшейся буквально до 1990 года (чуть полегче дышать, впрочем, стало с 1986-го, следующий этап послаблений начался в 1988 году, после празднования тысячелетия Крещения Руси). С другой, он также помнил то чувство взаимовыручки и братства, которое было присуще патриархийным приходам тех лет, ту искреннюю, горячую веру, которая сохранялась у многих священников и мирян. И те, и другие ради избранного ими религиозного пути сознательно отказывались от многого и жертвовали многим. Но после 1991-го года все стало стремительно меняться.

После крушения СССР окончательно ушли в прошлое все государственные ограничения и притеснения в отношении верующих. Появилась масса новых прихожан – на первых порах вполне искренних, а затем – самых разных: веровавших в биоэнергетику и НЛО, в абстрактную Истину и экстрасенсорику, и просто изломанных жизнью несчастных советских мутантов, не понимавших, как жить без Советского Союза, и нуждавшихся в интенсивной психотерапии. Стали приходить спонсоры и благотворители. В епархии появились деньги, а вокруг денег очень скоро начал образовываться непробиваемый круг попов нового типа: таких, для которых их церковное служение стало чем-то вроде бизнеса. Именно тогда, наблюдая, как молниеносно, буквально на глазах, меняются его родной приход и епархия, молодой иеромонах Игнатий был вынужден признать справедливость слов одного старого протоиерея, сказанных им еще в 1988 году: