Любовь и прочие обстоятельства - Эйлет Уолдман

Приемная в клинике выглядит так, как я себе и представляла. На кожаной кушетке сидят две беременные женщины. Одна читает журнал «Воспитание», и лицо у нее куда более несчастное, чем должно быть у человека, читающего статью о детских именах, что бы ни творили с ним гормоны. Вторая блаженно улыбается, и я испытываю отвращение. Вспоминаю, что впервые после рождения Изабель оказалась в приемной у гинеколога. Я притворилась, что позабыла о визите к доктору Брюстеру спустя полтора месяца после родов, и просто проигнорировала звонок из клиники. Оказывается, это не так уж страшно — присутствие беременных женщин не приводит меня в ярость. Вторая, самодовольная как Мадонна, мне не нравится, но первая, с беспокойным лицом, не особенно раздражает. Возможно, все бледнеет по сравнению с грядущей беседой.

— Не беспокойтесь, все будет нормально, — внезапно говорит «Мадонна».

— Простите?

— Ребенок. У вас будет ребенок. Я шесть лет не могла забеременеть, а теперь у меня двойня. Я сразу вижу, если женщина через это проходит. Доктор Соул — лучший врач. И эндокринолог, ее коллега, — просто чудо. У вас все будет хорошо, поверьте.

Столь грубое нарушение неписаного правила меня шокирует. Нельзя вслух предполагать, что печальная женщина в приемной у гинеколога пытается забеременеть. Порядочные люди так не поступают.

— За шесть лет у меня было четыре выкидыша, один ребенок-гидроцефал, который умер в четыре месяца, и три внематочные беременности. Финн и Эммет должны родиться девятнадцатого июня. Видите, это лишь вопрос времени. В конце концов всё получается. Доктор Соул справится. Она — чудесный врач.

— Мисс Гринлиф? — зовет сиделка в голубых перчатках. — Пройдите сюда.

— Поздравляю, — говорю я женщине, которая, несомненно, имеет право радоваться.

По пути к двери трижды суеверно стучу по деревянному косяку. Я не одобряю манеру давать имена нерожденным младенцам. Питать большие надежды насчет детей — слишком притягательно для всякого зла. Кто знает, суждено ли ребенку, чья жизнь просчитана наперед, хотя бы сделать первый вздох? Впрочем, я не настолько суеверна, чтобы думать, что Изабель осталась бы жива, если бы я называла ее «она».

На секунду представляю, как меня просят раздеться и надеть специальный халатик для осмотра. Хотя сознаю, что это нелепо, но испытываю облегчение, когда медсестра сворачивает в кабинет Каролины, а не в смотровую. Я не сразу понимаю, что меня беспокоит в этом кабинете, почему он кажется мне одновременно знакомым и странным. Потом догадываюсь, в чем дело: мебель точно такая же, как и в кабинете Джека. Черный ореховый стол, отполированный до блеска. Книжный шкаф с едва заметным орнаментом, два кресла с изящным геометрическим рисунком, фотография маленького Уильяма на пляже в Нантакете, с облепленными песком ножками, в обвислом подгузнике. А еще — низенький столик и кресло на колесиках. Храни меня небо.

— Жаль, я не знала, что ты собираешься пойти на съемки в парке вместе с Уильямом и твоим отцом, — говорит Каролина.

Она входит в кабинет как к себе домой. В общем, так оно и есть. Она очень изящно выглядит в длинной черной юбке, в сапогах, в черном свитере с высоким воротом. Живот слегка выпячивается, как будто под одеждой спрятан маленький мячик. Я тоже покупала такие вещи, очень дорогие, но, сколько бы денег Джека ни тратила, мне не удавалось сравняться с Каролиной Соул. Она права. Женившись на мне, Джек вернулся к своим корням. Я — не интеллектуал в отличие от Уильяма и его матери.

Она сидит за столом, откинувшись на спинку кресла. Пальцы сплетены, подушечки мизинцев прижаты друг к другу. Ногти чистые и ухоженные — я не сомневалась в этом.

— Джек рассказал, что ты ушла. Он рассказал, что случилось той ночью, когда умерла Изабель.

Я замираю. А потом принимаю это как неизбежное. Столкнувшись с моим последним предательством, Джек сделал то, что должно было причинить мне самую сильную боль.

— Честно говоря, я не помню, чтобы когда-либо Джек был так удручен. Он плакал, Эмилия.

— Когда вы разговаривали? — Мой голос звучит сипло и незнакомо.

— Вечером в понедельник. Уильям сильно расстроился, когда увидел, как ты уходишь с чемоданом. Я позвонила Джеку, чтобы поговорить с ним. Джек изложил мне твою версию событий и спросил, возможно ли такое — удушить ребенка грудью.

— Он спросил у тебя?

— Джек знает, что мне можно верить. По крайней мере моему медицинскому заключению.

— И что ты ответила?

Она слегка утрачивает самообладание. Пальцы так сильно прижаты друг к другу, что белеют. Каролина поджимает узкие губы, и по лицу разбегаются морщинки.

— Я сказала, что это не исключено. Да, ты могла по неосторожности задушить Изабель. Возможно, именно так и случилось. Женщина, которая столь небрежна в вопросах безопасности, легко могла заснуть и удушить ребенка.

Манеры Каролины, хладнокровие медика в сочетании с подавленным, но очевидным гневом обманутой жены и матери придают несомненную уверенность ее словам. Моя вера в правильность диагноза не имеет под собой ни объективности, ни гнева. Меня никто не предавал, и я не врач. Я просто знаю, что Каролина права.

— Не надо, — говорит она.

Чего не надо?

Каролина подталкивает ко мне упаковку носовых платков. Я провожу пальцем по щеке и с удивлением понимаю, что опять плачу.

— Я не потому попросила тебя приехать сегодня. Я вовсе не горжусь тем, что сказала. Это ужасные слова, и мне стыдно. И больше всего я стыжусь из-за того, что на недопустимость моего поведения указал Уильям…

— Уильям? Он знает?

Каролина кивает.

— Он услышал разговор. Прости. У меня довольно маленькая квартира…

Дом довоенной постройки на Пятой авеню. Как же нужно было кричать?..

Гладкие фарфоровые щеки Каролины покрываются легким розоватым румянцем. Я уже видела эту женщину в ярости, но мне не доводилось видеть ее в смущении.

— Он стоял рядом, когда я закончила разговор. С игрушечным динозавром и книжкой. Ждал, когда я ему почитаю.

— С какой книжкой?

Каролина поднимает свои безупречно выщипанные брови.

— Что?

— С какой книжкой?

Она удивлена тем, что меня интересует именно эта деталь.

— «Лила-крокодила».

Я улыбаюсь.

— Он очень верный, Эмилия.

Можно это и не говорить. В течение двух лет Уильям был самым верным соратником своей матери.

— Он очень рассердился, когда я сказала о тебе такое. Заявил, что ты любила Изабель, что ты не могла ее убить.

Я изумлена. Верность, о которой идет речь, направлена не на мать? Уильям защищает меня? Перед Каролиной?

— И что ты ответила?

Она медлит, и я вижу, что Каролина колеблется — сказать или не сказать правду.