Клинок мертвеца - Люк Скалл

Пока не остался только Фергус. Его пульс ускорился лишь самую малость, а голос был ровным – в нем даже чувствовалось любопытство, когда он умиротворяюще поднял руки с длинными пальцами:

– Поразительно! Твоя эффективность обнадеживает. Но ты должен понять: я не твой враг. Все это было сделано в стремлении к великой цели. Видишь ли, нельзя достичь прогресса, не принося жертв…

Его слова перешли в визг, когда Похититель вырвал из его руки иглу и всадил ему в левый глаз. Затем Проклятие Мага вскрыл его тело, разбрасывая повсюду алые капли. Фергус умер прежде, чем ударился об пол.

Похититель в темно-красных потеках с головы до пят стоял, тяжело дыша. Грохот колотившихся сердец умолк, но жажда крови не исчезла, она гнала его, понуждая убивать. Не было теперь ничего живого. Ничего, чтобы утолить голод, кроме…

Что-то осталось. Крошечное и хрупкое, словно новорожденный птенец, делающий свои первые неуверенные шаги из гнезда в сотне футов над землей. Похититель прислушался и пошел на звук, пока не оказался над телом девушки. Там почти не осталось жизни – лишь крупица. Но его аппетит был ненасытен, и, когда зашевелилась даже крохотная искра сознания, Похититель возрадовался очередной душе, которую собрался поглотить…

«Убей их. Убей их всех».

Проклятие Мага ринулся вниз, его острие метило в точку прямо над сердцем.

В самый последний миг Даварус Коул отвернул клинок и всадил его в стол, на котором лежала Саша. Он поднял ее на руки и крепко обнял.

– Держись, Саш, – прошептал юноша.

Он отчаянно пытался вспомнить, как исцелил мать Деркина в Новой Страде. Он каким-то образом направил похищенную жизненную силу человека, которого убил, в тело умиравшей женщины, закрыв ее рану и вернув с порога смерти. Саша ушла даже дальше, она находилась столь близко к смерти, что оказалась уже наполовину за дверью. Но он должен был попытаться. Он должен был попытаться, используя всю волю до последней капли.

Коул почувствовал, как сила покидает его тело и течет в Сашу. Ощущение вселяло ужас, но он стиснул зубы и направил еще больше похищенной у Фергуса и его помощников энергии в тело девушки, которую любил, отдавая ее без остатка, отдавая все, что у него было. И тем не менее Саша не реагировала. Он удвоил усилия. Секунды превращались в минуты.

Юноша был теперь близок к истощению, стал слабее, чем перед злополучным путешествием в Тарбонн, но не сдавался. Он отдаст все, если придется.

Даже самого себя.

Коул почувствовал, как она дернулась под ним. Он не уступал. Он не обращал внимания на боль, расползавшуюся по телу, боролся с головокружением, угрожавшим потерей сознания в любое мгновение…

Пока Саша внезапно не захрипела, издав звук, который мог быть либо самым жутким, либо самым прекрасным в мире. Коул почувствовал, что Сашина грудь стала подниматься и опускаться, воздух наконец пошел в ее легкие.

Он попытался встать и чуть не упал, в ногах была жуткая слабость, он испытывал головокружение и тошноту.

Сделав глубокий вдох, юноша успокоился. Теперь начиналось самое трудное.

Даварус Коул нагнулся и поднял Сашу на руки.

– Останься со мной, – прошептал он. – Я вытащу тебя отсюда.

– Ты проснулся, сын?

Бродар Кейн нерешительно ожидал у полы палатки, испытывая внезапную неуверенность в том, что сказать мальчику, которого растил мужчиной, мальчику, которого растил, чтобы тот стал королем Высоких Клыков.

Сказать он хотел много чего, а кое-какие вещи – должен был. Три года – длительный срок, и новости, которые он принес к палатке, узнав, что Магнар наконец пришел в сознание, были из тех, что ни один отец не захочет сообщить своему ребенку.

– Да. – Голос сына был тонким, словно пергамент. Тонким, словно пергамент, но тем не менее знакомым ему, как собственные руки, покрытые шрамами. Руки, которыми он поднимал сына из колыбели младенцем. Которыми кормил его ребенком. Учил его обращаться с мечом, когда он стал мужчиной.

Кейн на секунду закрыл глаза и набрался решимости сделать то, что должно.

– Не возражаешь, если мы поговорим?

Последовало мгновение тишины.

– Входи, отец.

Он вошел в палатку и встал возле Магнара. Сын по-прежнему был страшно слаб. Он весил вдвое меньше, чем следовало мужчине, и его так ужасно искалечили, что у Кейна разрывалось сердце, когда он смотрел на Магнара.

– Болит? – спросил он, стараясь не дать собственной боли проявиться в голосе.

Магнар поднял изувеченную ладонь. Он потерял два пальца на левой руке и один на правой, жуткие шрамы – там, где Кразка увечил его, – обезобразили грудь. Кейн подозревал, что Мясник делал вещи и похуже, но ему не хотелось спрашивать. Некоторые вещи лучше оставить в неизвестности.

– Не так, как прежде, – ответил Магнар. – Но болит.

– Мне жаль, – сказал Бродар, чувствуя себя абсолютно беспомощным. – Целители говорят, ты станешь сильнее со временем.

Магнар кивнул, взгляд его серых глаз был рассеянным. С тех пор как его бросили в тюрьму, у него отросла борода. Она лишь подчеркивала шрамы вокруг челюсти, где волосы отсутствовали и едва ли когда-нибудь появятся.

– Сильнее, – повторил Магнар с горечью. – Я сломлен. Сломленный король.

Кейн застыл, по его спине будто проскребли только что сверху донизу призрачные пальцы. Подобно бешеному пожару, в мозгу воспламенились слова провидицы.

«Ты стоял перед бандитским королем. Ты преклонил колено перед Королем-Мясником. И ты послал Сломленного короля на смерть».

Он мог стоять перед Асандером – бандитским королем, и он мог преклонить колено перед Кразкой – Королем-Мясником, по крайней мере до известной степени. Но он никогда не смог бы послать сына на смерть.

– Ни один мужчина не сломлен, пока может подняться, – сказал он более резко, чем намеревался.

Магнар смотрел в сторону, и Кейн поколебался минуту, страшась того, что подступало, и зная, что это должно быть сделано.

– Сын, – начал он. – Мне нужно сказать тебе кое-что. О… о твоей маме.

Серые глаза Магнара, глаза его матери, встретились с синими глазами Бродара, и сын понял отца.

– Когда? – сдавленно прозвучало в ответ.

– Несколько недель назад. – Кейн сглотнул комок в горле. – Она любила нас обоих. Так сильно, как женщина может любить мужа и сына.

Магнар кивнул. Его глаза были плотно закрыты, и Бродар отвернулся, чтобы не видеть слез сына. Он прокашлялся, сделал шаг к выходу из палатки и остановился.

– Мне жаль, – сказал он, – что я думал то, что думал о тебе. Что ты мог совершить то, что, как я считал, ты совершил.

– Все в порядке, папа.