Патрик Мелроуз. Книга 2 - Эдвард Сент-Обин

Если, стоя у гроба матери, он испытывал неловкую отчужденность, то не потому, что ценил теткину «золотую записную книжку». Для Патрика прошлое было трупом, который следовало сжечь, и хотя его желанию предстояло вскоре исполниться в самом буквальном смысле в нескольких ярдах от того места, где он стоял, требовался другой огонь, чтобы испепелить то, что грызло Нэнси изнутри. Психологическое давление унаследованного богатства, страстная жажда избавиться от него и не менее страстное желание не выпустить его из рук. Деморализующий эффект изначального обладания тем, на достижение чего остальные тратят свою бесценную жизнь. Более или менее тайное чувство превосходства вкупе с более или менее тайным чувством вины за то, что ты богат, прятались под характерными масками: филантропией, алкоголизмом, показной эксцентричностью и одержимостью хорошим вкусом. Проигравшие, праздные и легкомысленные, равно как и победители, жили в мире, настолько пестрящем альтернативами, что в нем не оставалось места для любви или работы. Пустые сами по себе, эти ценности совершенно обессмыслились для Патрика, представителя рода, где уже второе поколение было лишено наследства. Патрику хотелось дистанцироваться от заразительной теткиной никчемности, но он должен был разобраться в природе странной притягательности положения, которое некогда занимала в обществе его родня по материнской линии.

Патрик припомнил, как навестил Элинор сразу после того, как она запустила свой последний филантропический проект Трансперсональный фонд. Элинор решила отказаться от разочарований персонального опыта в угоду волнующему трансперсональному, отвергнуть часть того, чем она была – дочерью одного бестолкового семейства и матерью другого, и стать тем, кем никогда не была: целительницей и святой. Этот незрелый проект не прошел даром для ее стареющего тела, спровоцировав инсульт, первый из дюжины тех, что постепенно свели ее в могилу. Когда Патрик приехал в Лакосту после первого инсульта, Элинор еще могла разговаривать, но ясность ее разума внушала сомнения. Когда они остались одни в ее спальне и вечерний бриз терзал натянутые паруса штор, Элинор сжала его руку и тревожно прошипела:

– Не говори никому, что моя мать была герцогиней.

Патрик заговорщически кивнул. Элинор разжала руку и принялась изучать потолок в поисках новой заботы.

Нэнси не потребовался бы инсульт, чтобы дать совершенно иные инструкции. Никому не говорить? Напротив, пусть все знают! За карикатурными различиями: приземленностью Нэнси и духовными исканиями Элинор, дородностью одной и тщедушностью другой, скрывалась общая причина – прошлое, которое следовало либо замалчивать, либо избирательно восхвалять. Что это было? Обладали ли сестры индивидуальностью или были всего лишь типичными обломками своего круга?

В начале семидесятых Элинор взяла Патрика, которому исполнилось двенадцать, в гости к тете Эдит. Пока остальной мир был озабочен нефтяным кризисом, стагфляцией и ковровыми бомбардировками, а также тем, является ли эффект от употребления ЛСД долгосрочным, постоянным или временным, жизнь в поместье «Живой дуб» ничуть не изменилась за те пятьдесят лет, что оно принадлежало нынешней хозяйке. По сравнению с сорока черными слугами тети Эдит рабы в «Унесенных ветром» выглядели статистами на съемочной площадке. В тот вечер, когда приехали Патрик и Элинор, Моисей, один из лакеев, попросил отпустить его на похороны брата. Эдит отказала. За ужин садились четверо, и Моисей должен был подавать кукурузную кашу. Патрик не возражал, если бы слуга, подававший перепелок, или тот, что разносил овощи, подали бы и кукурузную кашу, но в представлении Эдит ничто не должно было поколебать сложившийся ритуал. В белых перчатках и белой куртке, Моисей положил Патрику первую в его жизни порцию кукурузной каши. По лицу слуги текли слезы. Патрик так и не понял, понравилось ли ему блюдо.

В спальне, рядом с потрескивающим камином, Элинор дала волю возмущению теткиной жестокостью. Сцена за ужином разбудила слишком многое в памяти Элинор, а вкус кукурузной каши был неотделим от слез слуги, как был неотделим превосходный вкус ее матери от детских слез самой Элинор. Она чувствовала, что только доброта слуг позволила ей сохранить здравый рассудок, поэтому Элинор всегда была на стороне Моисея. Если бы она сумела сформулировать свои симпатии, то, вероятно, посвятила бы себя политике, как посвятила благотворительности. Больше всего Элинор задевало, что тетка снова заставила ее почувствовать себя двенадцатилетней, когда в начале войны пылкая, но не смеющая открыть рот девочка жила в «Фэрли», доме Билла и Эдит на Лонг-Айленде. Его мать гипнотизировали воспоминания о временах, когда она была ровесницей своему сыну. Затянувшееся детство Элинор всегда бросало тень на попытки Патрика повзрослеть. В его раннем детстве она могла думать лишь о том, как много для нее значила собственная няня, однако не сумела найти сыну такое же чудо заботливости и теплоты.

Подняв глаза от гроба, Патрик увидел, что Нэнси и Николас направляются к нему. Инстинктивное стремление быть ближе к сливкам общества толкало обоих к сыну умершей, который был явно не последним человеком на похоронах собственной матери. Патрик положил руку на гроб, заключая с Элинор тайный союз против непонимания.

– Мой дорогой! – воскликнул Николас, воодушевленный какой-то важной новостью. – Я и не знал, пока Нэнси меня не просветила, какой светской львицей была твоя мать, до того как занялась добрыми делами! – Казалось, Николас отбрасывает фразы тростью, расчищая себе дорогу. – Подумать только, скромница Элинор, застенчивая, набожная Элинор на балу у Бейстеги! В те времена я не был знаком с ней, иначе счел бы своим долгом защищать ее от толпы голодных арлекинов. – Свободной рукой Николас сделал в воздухе театральный жест. – Это был волшебный бал, словно позолоченных бездельников с полотна Ватто освободили из зачарованного плена, накачали стероидами и погрузили в целую флотилию катеров!

– Ну, она не всегда была скромницей, если ты меня понимаешь, – поправила Нэнси. – У Элинор были воздыхатели. Твоя мать могла бы составить превосходную партию.

– И спасти меня от появления на свет.

– Не глупи. Так или иначе ты все равно появился бы на свет.

– Не совсем.

– Когда я вспоминаю всех самозванцев, утверждавших, будто присутствовали на том легендарном балу, – сказал Николас, – то не могу поверить, что знал женщину, которая ни разу об этом не упомянула! А теперь уже поздно хвалить ее за скромность. – Он похлопал по гробу с видом владельца скаковой лошади. – Что лишь свидетельствует о бессмысленности этого конкретного качества.

Нэнси заметила седого мужчину в деловом костюме и черном шелковом галстуке, который направлялся к ним по проходу.

– Генри! – воскликнула Нэнси, отпрянув с театральной поспешностью. – Наконец-то подкрепление в виде еще одного Джонсона! – Нэнси обожала Генри. Он был так богат. Конечно, лучше бы его деньги достались ей, но состоять с ним в родственных отношениях все же лучше, чем ничего. – Как поживаешь, Кэббедж?

Нэнси чмокнула не слишком обрадованного таким обращением Генри.

– Господи, вот уж не ожидал тебя здесь увидеть, – сказал Патрик, смутившись.