Скучаю по тебе - Кейт Эберлен

Шон был режиссером, так что он, наверное, имел в виду актеров и танцоров, с которыми он работал, но он при этом кивнул в сторону Кевина, и мы с ним обменялись понимающими взглядами.

На следующий вечер Шон достал нам билеты на мюзикл «Король Лев». У нас было четыре места прямо посередине партера. Места для своих, как он назвал их. Эти места оставляют в резерве на тот случай, если какая-нибудь знаменитость вроде Джорджа Клуни решит прийти на спектакль в последний момент. Хоуп сидела между мной и Шоном, и когда в зале погас свет и начала играть музыка, он ласково, но твердо сказал ей:

– Хоуп, теперь запомни, ты – зритель. А зрители должны сидеть тихо и не мешать представлению, иначе нас выгонят, и мы не сможем его посмотреть.

Это был рискованный шаг, но умный, потому что времени на возражения у нее не осталось. К моему невыразимому удивлению, она действительно сидела тихо и не мешала. Конечно, Шон был мужчиной, а мы с ней привыкли слушаться отца, но и зрелище было таким захватывающим, что ей было не оторваться от сцены. Актеры так замечательно двигались, изображая африканских животных, а музыка переполняла чувствами и заставляла плакать. Это было волшебно.

Потом, как только мы вышли на улицу, Хоуп спросила:

– А теперь мне можно петь?

– Да, теперь можно, – сказал Шон.

И всю дорогу домой мы слушали песню «Акуна матата», к удовольствию всех пассажиров метро и к явному неудовольствию Кевина. Думаю, если бы Кевин снял кепку и пошел по вагону, мы бы в тот вечер насобирали целую кучу денег.

После этого Шон водил нас с Хоуп на дневные и вечерние представления на Бродвее. Мы посмотрели «Злую», «Лак для волос», «Отверженные» и ее любимый мюзикл «Мамма мия!». Кевин готовился к спектаклю и почти все время проводил на репетициях, так что не мог сопровождать нас, но я думаю, что он еще немного дулся. Он любил быть в центре внимания, и, думаю, у него было право ревновать – если честно, я почти влюбилась в Шона. Конечно, не как в мужчину, хотя он был красив и хорошо одевался – например, мог надеть яркий желтый кашемировый свитер и идеально чистые джинсы, от него всегда приятно пахло. Но я влюбилась в него как в человека – он был таким внимательным, умел находить в людях хорошее. И не только в Хоуп; я рядом с ним тоже становилась лучше.

Шон был первым человеком, с которым я говорила об искусстве. Мы вместе сходили в музей МоМА[22], пока Кевин водил Хоуп в зоопарк. В музее были замечательные произведения Матисса и Уорхола. И было здорово видеть эти работы в том городе, где они были созданы (я раньше всегда говорила «нарисованы», но он сказал, что так говорить неправильно). Он открыл для меня современную американскую литературу. Брал с полки очередную книгу, и я проглатывала ее за вечер, а на следующий день обсуждала с ним прочитанное. Мой мозг был как пустой сосуд, жаждущий быть наполненным. И когда я привела такое сравнение, он не посмеялся надо мной, а сказал, что мне нужно идти учиться в университет.

– Я поступила в университет на филологическое отделение, – гордо ответила я. – Но я не смогла пойти учиться из-за того, что случилось с мамой.

– Ну вот, опять та же песня, – встрял Кевин.

Мы сидели в Центральном парке, потому что погода была солнечная и подходящая для пикника. Захватив провизию из соседней кулинарии, мы уселись на траве, но после этих его слов мне вдруг показалось, что сидеть на траве холодно, ветер тоже стал холодным, и, пожалуй, нам пора идти.

Не то чтобы мне хотелось, чтобы люди думали, какая я молодец, и все время меня за это хвалили, но я чувствовала, что ежедневно борюсь с трудностями и мне приходится кое-чем жертвовать. Мне не нужны были сочувствие или жалость, но поскольку окружающие отказывались признавать существование самой проблемы (потому что тогда им бы пришлось признать и разделить со мной ответственность за ее решение), мне казалось, что это нечестно, что они не признают и все то, что я делаю.

Ну и я сказала что-то в этом роде. Кевин тут же обиделся.

– Можно подумать, что ты собиралась изучать что-то стоящее, – сказал он.

И это было так похоже на то, что говорил отец по поводу увлечения Кевина танцами.

– По-твоему, танцы – это что-то стоящее! – возразила я.

– Ну почему все в нашей семье всегда против моих танцев!

– А почему ты всегда все переворачиваешь на себя? Это же ты сказал, что я ничем полезным заниматься не собиралась!

Как легко взрослые братья и сестры превращаются в детей. Ты первый начал! Нет, ты! И вскоре разгорается ссора, и ты даже не помнишь, с чего она началась.

– Просто я имел в виду, что ты не лишилась возможности читать книги, – сказал Кевин.

Мне стоило бы понять, что он пошел на попятную и готов мириться, но во мне уже бушевал праведный гнев:

– Но лишилась возможности получить высшее образование! Я была лучшей в нашей параллели, а теперь у меня нет вообще никакой специальности!

– Ты еще можешь пойти учиться, Тесс, – вмешался Шон. – И обязательно должна. Правда, Кевин?

– Обязательно должна. Правда, Кевин? – повторила Хоуп.

В тот день мы поехали кататься на катере вокруг острова Манхэттен.

Кевин, стоя на палубе, показал в сторону:

– А вот там…

– Статуя Свободы, – сказала Хоуп.

– Точно. А откуда ты знаешь? – спросил он, удивленно глядя поверх нее на меня.

– Ты присылал нам открытку.

Я видела, что он был польщен и приятно удивлен.

По пути он показывал нам другие достопримечательности: паром на Стейтен-Айленд, Южный морской порт, Бруклинский мост, Манхэттенский мост…

– А вот это здание – штаб-квартира ООН, – сказала Хоуп, когда мы плыли вверх по Ист-Ривер. – Так было написано на полосочке под дикторами в телевизоре.

Большинство людей смотрят на диктора и слушают, что он говорит, а Хоуп смотрела на здания и надписи на полосе внизу экрана. Это просто два разных взгляда на одни и те же вещи. И я видела, что Кевин наконец-то понял: Хоуп была умной девочкой, просто умной по-другому. И это было очень приятно, потому что ведь такое толком никому не объяснишь, надо, чтобы человек сам это понял.

– А это что? – спросил он.

– Эмпайр-стейт-билдинг, здание, куда приземлился гигантский персик, – ответила она таким тоном, словно только идиот мог не знать, что это за здание.

– Точно! А это? – Он показал на Крайслер-билдинг.

– Я не знаю.

– Ну тогда я тебе расскажу, хочешь?

Я чуть не расплакалась от умиления, когда Кевин обнял за плечи сестру и начал рассказывать ей о своем любимом городе. Наверное, Кевин впервые увидел, что Хоуп – это не проблема и не наказание, это наш подарок свыше. Звучит высокопарно, но на самом деле правильно воспринимать ее именно так.