Бурный финиш - Дик Фрэнсис

Четыре часа. До чего же велика Франция. Я в сотый раз проверил, как дела с горючим. Стрелки циферблата вспомогательных баков приближались к нулю. Четыре двигателя потребляли сто пятьдесят галлонов в час, и даже при сниженной скорости они жадно всасывали питание. Когда вспомогательные баки опустеют, надо ручным способом включать подачу горючего из основных. Я не мог позволить себе роскошь использовать все топливо до капли из вспомогательных баков — ведь двигатели автоматически выключаются, когда перестает поступать питание. Моя рука повисла над переключателем, помедлила, и наконец нервы не выдержали — я задействовал основные баки.

Время шло, подо мной тянулась спящая Франция. Когда я долечу до побережья, возникнет все та же проблема: я не буду точно знать, где я, а небо безжалостно к заблудившимся. Нельзя остановиться и спросить, как попасть туда-то и туда-то. Может, для реактивных самолетов сто пятьдесят в час и было недопустимо медленно, но для меня это было непозволительно быстро — если я летел не туда.

В портфеле Патрика должны быть не только книга радиокода, но и топографические карты. В обычных условиях они не применялись, но их полагалось иметь в самолете на случай выхода из строя рации. Портфель был где-то в багажном отсеке. Надо поискать, хотя надежды почти нет.

Примерно в половине пятого я пошел еще раз проверить Патрика. Он сбросил одеяло и слабыми руками пытался сорвать повязку с головы. Глаза его снова были открыты, учащенное дыхание перемежалось со стонами.

— Он умирает! — крикнул Раус-Уилер.

Но нет, Патрик не умирал, он приходил в сознание, и его истерзанная голова начинала нестерпимо болеть. Ничего не ответив Раус-Уилеру, я пошел назад, достал аптечку и вынул ампулы с морфином. В плоской коробочке их было шесть, каждая с отдельным шприцем. Я прочитал инструкцию. Раус-Уилер выразил мнение, о котором его никто не спрашивал: он сказал, что я не имею права делать укол.

— А вы умеете делать уколы? — спросил я его.

— Я? Нет...

— Тогда помолчите.

— Пусть это сделает пилот.

— Пилот — я.

Это его доконало. У него так открылся рот, что стало видно миндалины. Больше он не сказал ни слова.

Я стал закатывать рукав рубашки Патрика. Он застонал, потом вдруг посмотрел на меня.

— Генри, — произнес он одними губами.

Я наклонился к нему и сказал:

— Да, Патрик, это я. Не волнуйся. Лежи тихо.

Его губы шевельнулись. Я поднес к ним ухо и услышал:

— Как болит голова...

— Потерпи немного, — сказал я.

Он смотрел, как я ломаю ампулу и наполняю шприц. Он не пошевелился, когда я вогнал иглу ему в руку. До этого мне приходилось лишь получать уколы, и, похоже, я сделал инъекцию очень неловко.

Когда я закончил, Патрик заговорил. Я поднес ухо к его губам.

— Где мы?

— Летим к доктору.

Некоторое время он смотрел в потолок, потом закрыл глаза. Пульс его стал сильнее, отчетливей. Я накрыл его одеялом, подоткнул по углам и, не взглянув на Раус-Уилера, пошел в кабину.

Без четверти пять. Пора снижаться. Я проверил показания приборов, обнаружил, что в кармане у меня морфин, и положил упаковку на подоконник рядом с бананами. Я выключил свет в кабине, чтобы лучше видеть, что там, за окном. Круглые диски приборов освещались слабым розовым светом. Затем я отключил автопилот.

Когда самолет снова опустил нос, я усомнился, что смогу его посадить, даже если отыщу аэропорт. Я был уже на пределе, мускулы не слушались, в голову заползал туман. Если я буду так соображать и реагировать, то не посажу самолет. Я не имел на это права — хотя бы из-за того, что вез Патрика.

Четыре тысячи футов. Я выровнял самолет и пошел на этой высоте, пытаясь углядеть в черноте внизу море. Усталость надвигалась, словно прилив, в этой волне легко было утонуть. Напрасно я принимал кодеин. Похоже, от него-то вся сонливость. Правда, я часто принимал его после падений на скачках и не замечал такого эффекта. Но тогда я находился на земле, и у меня была лишь одна забота — скорее поправиться.

Вот оно, море. Легкая перемена в оттенке черноты и блики лунного света на черной поверхности подтвердили мою правоту. Я свернул чуть вправо. Курс — восток-юго-восток. Похоже, я и впрямь оказался на северо-восточном побережье Франции. Но теперь уж я не заблужусь.

Там были маяки. Самый крупный — в Гавре. Его пропустить невозможно. Он будет работать и в пять утра. Тогда надо брать на север, и я — в Англии. Да, но куда именно на север?! Вряд ли можно доверять той карте, что сложилась у меня в голове. Если прямо на север, то я окажусь над Лондоном, а это хуже, чем над Парижем. Рассветет не раньше шести. Вчера солнце взошло в шесть сорок пять.

Огни Гавра возникли впереди, потом исчезли позади, а я еще не принял решения. «Я слишком мешкаю, — медленно думал я. — Если так пойдет дальше, я не сяду».

Береговая линия повернула на север, я тоже. Пять двадцать пять. С горючим пока еще не так плохо. Но надо решать, где я буду садиться, пока не поздно.

В небе чуть посветлело. С удивлением я обнаружил, что береговая линия просматривается лучше. Море посерело.

Если я полечу прямо, то скоро окажусь над Кале. Где-то в Кенте есть аэродромы Лимне, Лидд и Манстон. Где-то... Голова работала еле-еле.

Я летел над французским побережьем, пока не понял, что залетел слишком далеко. Я перестал следить за компасом, и оказалось, что я лечу чуть ли не на восток. Этот маяк я уже пролетал. Маяк, мигающий с интервалом в пять секунд. Это, похоже, Грине. Я пролетел Кале. Скоро Бельгия. Пора решаться.

Вскоре покажется какой-нибудь аэропорт. Но в Бельгии я садиться не стану: слишком долго все объяснять. Нет, лечу в Кент.

Решение оказалось очень простым. Полечу туда, где мне все знакомо. В Фенланд. Днем я бы нашел его безошибочно и мне не пришлось бы кружить над аэродромом. Да и знакомые места позволят забыть усталость. Аэроклуб пользовался травяными взлетно-посадочными полосами, для «ДС-4» они не годились, но в свое время там была военная база, и бетонные полосы для бомбардировщиков по-прежнему существовали. Конечно, за ними особенно не ухаживали, и сквозь трещины в плитах росла трава, но полосы были отмечены белым крестом — международный знак того, что в случае крайней необходимости посадка возможна.

Туман в голове рассеялся. Я повернул налево, к Северному морю, и лишь через пять минут вспомнил о горючем.

Ожоги горели, и я совсем пал духом. Ну разве я могу посадить эту махину? Я же любитель. Во всем любитель — как и в скачках. Я ничего не добился в жизни. Как говорил Саймон, не всю же жизнь возить туда-сюда лошадей. Теперь, когда фирмы Ярдмана не будет, я вряд ли стану подыскивать себе похожее занятие...

Я настолько устал, что, решившись лететь в Фенланд, уже не в силах был усомниться в правильности решения. Горючего могло не хватить на такой долгий путь. А безопасность в воздухе зависит от осторожности. В Фенланде посадка будет сложной, и если я не дотяну хотя бы пять миль, сожалеть будет поздно.