Палач любви и другие психотерапевтические истории - Ирвин Д. Ялом

Детали – это замечательная вещь. Они несут информацию, успокаивают и уменьшают страх одиночества: пациент чувствует, что раз вы знаете детали, вы посвящены в его жизнь.

Саул предпочел не объяснять мне предысторию, а продолжать описывать последние события с того места, где он прервал рассказ.

– Я забрал свою почту и вернулся в дом, отбрасывая обычную кучу разного мусора – рекламные объявления, просьбы о пожертвованиях. А потом я увидел его – большой коричневый официальный конверт из Стокгольмского исследовательского института. Наконец-то он пришел! Неделями я ждал этого письма, а теперь, когда оно наконец пришло, я не мог его открыть.

Он остановился.

– Что случилось потом? Не пропускайте ничего.

– Думаю, я просто рухнул на стул в кухне и сидел там. Затем я сложил письмо и засунул его в задний карман брюк. И начал готовить обед.

Снова пауза.

– Продолжайте. Не пропускайте ничего.

– Я сварил два яйца и сделал яичный салат. Забавно, но сэндвичи с яичным салатом всегда меня успокаивали. Я ем только их, когда расстроен, – никаких салатных листьев, помидоров, рубленого сельдерея или лука. Только размятые яйца, соль, перец, майонез, намазанные на очень мягкий белый хлеб.

– Это сработало? Сэндвичи вас успокоили?

– Мне нелегко было до них добраться. Во-первых, меня отвлекал конверт – его острые края кололи мне задницу. Я достал письмо из кармана и начал с ним играть. Ну, вы понимаете – подносить его к свету, прикидывать его вес, пытаясь догадаться, сколько в нем страниц. Дело не в том, что это могло бы что-то изменить. Я знал, что сообщение будет коротким – и жестоким.

Несмотря на свое любопытство, я решил дать Саулу рассказать историю по-своему и в его собственном темпе.

– Продолжайте.

– Ну, съел я сэндвичи. Я даже съел их тем же способом, каким ел в детстве – всасывая яичную начинку. Но и это не помогло. Мне нужно было что-то посильнее. Это письмо было слишком ужасающим. В конце концов я убрал его в ящик письменного стола в своем кабинете.

– Нераспечатанным?

– Нераспечатанным. И оно до сих пор не распечатано. Зачем его вскрывать? Я знаю, что в нем. Читать эти слова означает только еще сильнее растравлять рану.

Я не знал, о чем говорит Саул. Я даже не знал о его связях со Стокгольмским институтом. Теперь я уже изнывал от любопытства, но находил извращенное удовольствие в том, чтобы не удовлетворять его. Мои дети всегда дразнили меня за то, что я разворачивал подарок сразу же, как только мне его вручали. Без сомнения, мое терпение в тот день показывало, что я достиг определенной степени зрелости. Куда торопиться? Саул вскоре все мне объяснит.

– Второе письмо пришло через восемь дней. Конверт был идентичен первому. Я положил его в тот же ящик, что и первое. Но спрятать их – это не решение. Я не мог перестать думать о них, хотя мысли о них невыносимы. Если бы только я никогда не ездил в Стокгольмский институт!

Он вздохнул.

– Продолжайте.

– Большую часть двух последних недель я провел в фантазиях наяву. Вы уверены, что хотите все это услышать?

– Я уверен. Расскажите мне об этих фантазиях.

– Ну, иногда я воображал себя на суде. Я появляюсь перед сотрудниками института, они одеты в парики и мантии. Я превосходен. Я отказался от адвоката и поразил всех тем, как отвечал на все обвинения. Вскоре стало ясно, что мне нечего скрывать. Судьи были в смятении. Один за другим они оставляли ряды и спешили первыми поздравить меня и попросить прощения. Это один вид фантазий. На несколько минут они заставляли меня почувствовать себя лучше. Другие были не так хороши и очень болезненны.

– Расскажите мне о них.

– Иногда я чувствовал как будто стеснение в груди и думал, что у меня инфаркт, немой инфаркт. Таковы его симптомы – никакой боли, только затрудненность дыхания и стеснение в грудной клетке. Я пытался посчитать пульс, но никак не мог найти чертову артерию. Когда я наконец нащупал ритм, то стал спрашивать себя, действительно ли он идет из лучевой артерии или из мелких артериол в моих пальцах, сжимающих запястье.

Я насчитал около двадцати шести ударов за пятнадцать секунд, двадцать шесть на четыре – это сто четыре в минуту.

Затем я спросил себя, хорошо это или плохо? Я не знал, сопровождается ли немой инфаркт учащенным или замедленным пульсом. Я слышал, что у Бьорна Борга пульс пятьдесят.

Потом я стал фантазировать о том, чтобы разрезать артерию, ослабить давление и выпустить кровь. При пульсе сто четыре в минуту сколько времени пройдет, пока я потеряю сознание? Затем я подумал о том, чтобы ускорить пульс и заставить кровь вытекать быстрее. Я мог добиться этого на велотренажере! За пару минут я мог увеличить пульс до ста двадцати.

Иногда я представлял себе, как кровь наполняет бумажный стаканчик. Я мог слышать, как с каждым ударом сердца струя ударяется в навощенные стенки стакана. Возможно, сто ударов наполнят стакан – это всего пятьдесят секунд. Затем я стал думать о том, как разрезать запястья. Кухонным ножом? Маленьким острым с черной ручкой? Или бритвенным лезвием? Но больше нет режущих лезвий – только съемные безопасные. Раньше я никогда не замечал исчезновения бритвенных лезвий. Думаю, так же исчезну и я. Без следа. Может быть, кто-нибудь и вспомнит обо мне в какой-нибудь странной ситуации, как я подумал о пропавших бритвенных лезвиях.

Но лезвия не исчезли. Благодаря моим мыслям они еще живы. Знаете, не осталось в живых никого из тех, кто был взрослым, когда я был ребенком. Так что как ребенок я мертв. Когда-нибудь, лет через сорок, не останется в живых никого, кто вообще когда-либо знал меня. Вот тогда я умру по-настоящему — когда не буду существовать больше ни в чьей памяти. Я много думал о том, что какой-нибудь очень старый человек является последним из живущих, кто помнит другого человека или целый круг людей. Когда этот человек умирает, весь этот круг тоже исчезает из живой памяти. Я спрашивал себя, кто будет тот последний человек, чья смерть сделает меня окончательно мертвым?

Последние несколько минут Саул говорил с закрытыми глазами. Внезапно он открыл их и обратился ко мне:

– Вы сами просили. Вы хотите, чтобы я продолжал? Все это довольно мрачные вещи.

– Все, Саул. Я хочу точно знать, через что вы прошли.

– Самым ужасным было, что мне было не с кем поговорить, не к кому обратиться, некому довериться – у меня нет верного друга, с которым я осмелился бы поговорить обо всем этом.

– А как же я?

– Не знаю, помните ли вы, но мне потребовалось пятнадцать лет, чтобы решиться и прийти к вам впервые. Я просто не мог вынести того позора, которым для меня является возвращение к вам. Мы добились вместе такого успеха, я не мог побороть стыд и явиться назад побежденным.

Я понимал, что имеет в виду Саул. Мы работали вместе очень продуктивно полтора года. Три года назад, заканчивая терапию, мы с Саулом очень гордились изменениями, которых он достиг. Наша заключительная сессия была веселым выпускным вечером – ей не хватало только духового оркестра, сопровождающего его победный марш в открытый мир.