Странная страна - Мюриель Барбери

– Человеческие существа просто скоты, – процитировал Сандро. – Некоторые в это поверят.

– Плевать мне, во что они верят, – сказал Петрус, – войны выигрываются вместе с друзьями.

Волна за волной потоки симпатии эльфов к двум молодым женщинам ласкали их сознания. Эти вибрации нарастали, потом затихали в мягкой жалобе, и к концу оставалась только память об услышанном: а вот и вы. Однако к речитативу преданности и симпатии сторонников Нандзэна теперь примешивался отдаленный ропот.

– Все подразделения вступили в бой, – сказала глава штаба.

И Тагор передал апокалипсическое зрелище.

– Синнёдо[44], в провинции Северных Ступеней, житница наших туманов, – сказал он.

На сколько хватало глаз, расстилались пшеничные поля, усеянные мертвыми и окровавленными эльфами. Молнии над бойней полосовали небо, и оно трепетало, как парус в бурю. Слышны были глухие взрывы, земля дымилась и беспрестанно дрожала. Повсюду валялись луки и не меньше погибших эльфов с горлом, пробитым стрелой или перерубленным мечом. Жители туманов не носят доспехов или щитов: усилия, которые требуются, чтобы оставаться только в одной ипостаси, отвлекают их от боя; вынужденные трансформироваться, они обречены оставаться уязвимыми, что должно искупаться их ловкостью и быстротой. А живые продолжали резню, вступив в безжалостную рукопашную, и гром схватки залпами уходил в грозу. Вихри воды и воздуха неслись по равнине, оставляя за собой опустошение пожара. Когда они соприкасались, происходила беззвучная детонация, превращавшая эльфов в кровавое месиво на немалом расстоянии вокруг, и их кровь еще долго продолжала литься после безмолвного взрыва. В передних рядах сражения под ногами тех, кто бился на мечах, в любой момент могли разверзнуться бездны и поглотить их целыми когортами. В некоторых местах земля расползалась, словно взрытая безумным кротом, потом вздымалась горой, чтобы одним махом обрушиться на противника. Скорость стрел и копий удесятерялась воздушной тягой, которая открывала головокружительные фарватеры, где оружие наносило двадцать ударов, прежде чем закончить свой полет в чьем-нибудь горле.

Как раз в этот момент на западе во вражеском лагере раздались вопли. Огромные полотна тумана поднимались и двигались на восток. Солдаты Элия беспрепятственно проходили сквозь них и вздымали руки к небу со мстительными криками.

– До последних пределов гнусности, – пробормотал Тагор.

Когда туманы достигали своей цели, они преображались. На какой-то миг они закручивались вокруг собственной оси, как в прежние прекрасные времена, танцуя, свиваясь и развиваясь со всей грацией, какая только возможна в этом мире, потом воздвигались стеной поразительной красоты. Набрав скорость, они неслись через ряды последнего альянса, как дантовские лезвия кося бойцов, словно речной камыш, и Алехандро с ужасом подумал, что человеческое оружие – всего лишь жалкое подобие гнева извращенной природы.

Внезапно небо взорвалось алыми разрывами, выплеснувшими свой яд в грозу, и стало видно, как лезвия тумана двинулись с востока на запад, теперь уже разя вражеских эльфов.

– А чего мы ждем, чтобы начать действовать? – спросил Хесус.

– Сигнала, – ответил Солон.

– После двух веков ожидания, – сказал Петрус, – мне кажется, что последний час длится тысячелетие.

Последний час, друг Петрус, единственный, который не принадлежит времени. Час вступления в битву, час смерти и час, когда видишь смерть, – это бесконечность страдания, собранная в ничтожную протяженность. Время вступает в сговор с самим собой и, сговорившись, отдает нас на откуп абсолютной боли.

– За этот час мы увидим худшие из надругательств, – сказал Тагор.

На западном горизонте битвы черное пятно расползалось, как наводнение. На востоке застыли войска, а затем со всех сторон разнесся оглушительный крик. Орки! Орки! – орали солдаты, и в их воплях удивление смешивалось с презрением и яростью. Да, надвигался сомкнувшийся строй орков, которые ползли, как гигантский колченогий таракан; эльфы Элия расступались перед ними, но и от них веяло отвращением и стыдом.

– Если вы еще верили в эльфийский рыцарский дух, то сегодняшний день можно считать полным его крахом, – сказал Петрус.

У орков, более низкорослых и широких, чем эльфы, не было ни волос, ни шерсти, а только муравьиная оболочка, усеянная клейкими пятнами. Они тяжело шагали, подволакивая ноги; как ни странно, над их уродливыми силуэтами иногда взлетали филигранные синие крылья.

– Орки – насекомые, не сумевшие выбраться из своей куколки, полузвери, которым так и не удалось стать теми животными, которые в них таятся, – сказал Солон.

– Мыслимо ли, что эти отвратительные существа могут превратиться в лазурных бабочек? – спросил отец Франциск.

В его голосе не было презрения.

– Все возможно в этом мире, – сказал Петрус, – но сейчас мне не кажется, что они в настроении беззаботно порхать.

Ясно слышалось пение, состоящее из ворчания и одышливых придыханий.

– И на соловьев они тоже не тянут, – сказал Петрус.

– Я и думать не хочу ни каким способом Элий сумел их убедить, ни скольких эмиссаров он потерял за время переговоров, – сказал Солон.

– Куда они идут? – спросил Хесус.

– К границам, – ответил Петрус. – Это смешанная зона, которая не принадлежит ни туманам, ни землям людей и где живут другие виды, равно агрессивные.

Отец Франциск посмотрел на пшеницу. Подошвы солдат пригнули ее к земле, но то здесь, то там лохматые соцветия выпрямлялись, поднимаясь из луж, где агонизировали солдаты, и тянули к лазури свои окровавленные колосья; алые капли стекали с них, как жемчужины, и одна за другой возвращались в землю. Мало-помалу кровь менялась; она чернела и загустевала, покрывая все большее пространство, и по мере того, как эльфы умирали, разливалась все шире, отражая грозовые молнии. Несмотря на ужас, было нечто великолепное в этой вспышке гнева небес, усеянных падающими звездами, брошенными в чернильную глубину. Отец Франциск посмотрел на север, туда, где равнина терялась в туманах, отделенная полосой нетронутых колосьев, казавшихся белыми на фоне потемневшей крови. Он охватил взглядом борьбу белизны и мрака, охватил сердцем битву миров, где тонули цветы сливовых деревьев, охватил душой конец эры огромных вязов и туманов и, наконец, охватил всем своим существом скорбь земель, где не растет ни листка, ни лепестка.

Он подумал о смерти, которая всегда приходит слишком рано, и о войне, которая никогда не кончается, потому что сам он пришел в этот мир в момент завершения великого противостояния прошлого века и еще совсем молодым узнал первую войну века нынешнего. Ища путеводную звезду, которая научила бы его жить во времена бедствия, он убедил себя, что нашел ее в религии своих братьев. Он поверил в ковчег завета[45], призванный объединить души в любви к Христу, и жил, чтобы привести их к Господу и защитить от козней дьявольских. Он видел вселенную как поле битвы, где стремление к добру теснит зло, где царствия мертвецов отступают под натиском колесниц жизни. Но восемью годами раньше в один январский день в деревне умерла старуха, и когда он читал последнюю молитву, то понял, что напрасно роется в памяти, ища привычные рефрены. Это был странный момент; издалека накатывала новая война, приняв форму насланной врагом бури; перед лицом этой угрозы он должен был произнести прощальные слова, обращенные к сестре, которая потеряла сына на полях сражений; и тогда все окружающее предстало перед ним таким, каким оно и было по сути: в мраке и крови, пустым и жестоким, как море; и он понял, что на этой земле ничего нет, как нет ничего на небесах и в сердцах, кроме великого одиночества людей, в котором сами собой возникают химеры дьявола и Господа Бога; только ненависть, старость и болезнь, и он более не желал добавлять к ним крест ошибки, распятия и воскресения. На какое-то мгновение, которое было глубже отчаяния и мучительнее пытки, он зашатался под небом, лишенным веры. Если он больше ни во что не верит, что же остается ему, чтобы считать себя человеком? Потом он огляделся вокруг и увидел кладбище, переполненное мужчинами и женщинами, не сгибающимися под ледяными порывами бури. Он вгляделся в каждое лицо, в каждую морщину на лбу, и во вспышке ослепительного света захотел стать одним из них. Сейчас, восемь лет спустя, он вспоминал кладбище, заполненное простым деревенским людом, пришедшим почтить их ушедшую сестру, и думал: тот, кто больше себя самого, обретается не на небе – он перед нами, во взгляде другого человека, в такт с которым следует жить. В этом мире нет ничего, кроме деревьев и лесов, огромных вязов и росистых рассветов, ничего, кроме боли и красоты, жестокости и желания жить – только эльфы, боярышник и люди.