Виртуальная история: альтернативы и предположения - Ниал Фергюсон

Реальный мир опускает завесу тайны как на более счастливые, так и на более трагичные возможности, а наша нужда мириться с миром, в котором мы живем, запрещает нам эту завесу приподнимать. И все же альтернативная методология может назвать многие судьбоносные эпизоды британской истории невероятными и непредвиденными событиями, которые в ретроспективе были представлены как неизбежные: события 1660, 1688 и 1776 гг. попадают в эту категорию. Подобным образом неудачи в случаях, когда имелись значительные шансы на успех, объясняются господствующей идеологией, в ретроспективе сведенной до уровня спекуляций, как в случае с попыткой французского вторжения 1744 г. или ирландским восстанием 1797–1798 гг., которое могла поддержать Франция. В обоих случаях внутреннее восстание зависело от иностранного военного вторжения, которое так и не было осуществлено, однако если бы все прошло по плану, как случилось в 1660, 1688 и 1776 гг., исторический ландшафт мог бы измениться.

Подразумеваемые гипотетические сценарии подкрепляют всевозможные исторические реконструкции важнейших событий, и только в высшей степени целенаправленные идеологии считают открытую оценку альтернатив неподобающей и вдохновленной пустой ностальгией. И все же теоретическая структура ностальгии сложнее осознания отвергнутых вариантов и нереализованного потенциала. Ностальгия имеет также эмоциональный компонент, порой надежно заключенный в мелочах прошлой жизни, а порой всецело полагающийся на национальный или региональный миф. Однако каким бы ни было ее эмоциональное содержимое, хоть уместным, хоть неуместным, методологическое значение ностальгии предполагает, что популярное понимание истории, как правило, нельзя считать телеологическим[425]. Как напоминает нам Рафаэль Самуэль, благонамеренный человек не зря инстинктивно отвергает популярное отношение к прошлому и стремится его очернить: как бы хорошо народная ностальгия ни отражала истинный эмпирический контакт с условиями существования прошлого, ее нетелеологическая структура вступает в резкое противоречие со сдержанными взглядами нового времени.

Обычно человечество уделяет мало внимания гипотетическим сценариям. Само собой, нет смысла сожалеть о том, что могло бы быть, о чем и говорится в этом отрывке:

Отчасти этот мысленный блок объясняется психологией: как только принято серьезное решение, как только реализован серьезный гипотетический сценарий, необходимо признать его неизбежным, рациональным в сложившихся обстоятельствах. Ценности обновляются в соответствии с фактическими исходами, чтобы возвеличить новую ситуацию. Однако важнее, пожалуй, методологическая причина. У. Б. Галли объяснил (возможно, чересчур любезно), как подрывные случайности обретают место в толковании истории, показав, что даже “беспрецедентная, разбивающая надежды катастрофа” в сфере случая не принуждает к неизбежному выбору альтернативного гипотетического сценария[427].

И все же при более детальном рассмотрении случайности и гипотетические сценарии уместны только в самом начале любого исторического изыскания. Они быстро начинают тянуть историка в неправильном направлении. Гипотетические сценарии подразумевают явные альтернативные пути развития, целостность и самобытность которых проверяются в тот момент, когда историк проецирует их в не реализовавшееся будущее. Акцент на случай, напротив, не только подтверждает, что события пошли не по такому пути, определяйся он хоть обстоятельствами, хоть вескими доводами, хоть внутренней логикой принципов и институтов, но и подразумевает, что все гипотетические альтернативы быстро ветвятся на бесконечное число возможностей[428]. Человечество не может долго сожалеть о том, что выбрало иной путь развития, если гипотетическая альтернатива быстро теряется, разделяясь на множество вариантов, определяемых калейдоскопом случая. Должно быть, именно поэтому мы выводим их на первый план наших изысканий, ведь на самом деле желание получить утешение затмевает стремление все объяснить. Как бы то ни было, историки, впечатленные силой случая, и их коллеги, подчеркивающие важность гипотетических сценариев, могут с такой же уверенностью заявить, что если бы Ева не предложила Адаму яблоко, что-то все равно могло бы пойти не так.

Гладстон называл гомруль действенным средством для устранения всех проблем в англо-ирландских отношениях. С 1914 г., когда было отложено внедрение трех последних гладстоновских мер по предоставлению ограниченной автономии, гомруль дразнил совесть и (в некоторых случаях) гордость британских либералов. Гомруль, который, по сути, представлял собой гарантию ограниченного самоуправления, казался способом одновременно удовлетворить национальные стремления Ирландии, привязать Ирландию к империи, исправить грехи английского завоевания и избавить перегруженный имперский Парламент от добросовестных, но порой чересчур многословных ирландских парламентариев: как заметил Уинстон Черчилль на заседании Палаты общин в 1912 г., “мы полагаем, что ирландцы слишком многое решают в этой стране, хотя в своей стране у них власти мало”[429]. Более того, гомруль стал последней великой миссией Гладстона (который озвучил свою позицию по вопросу о самоуправлении в декабре 1885 г.) и дал ему стратегию, которая (как и многие другие инициативы этого мудрейшего из политиков) служила многим целям, как личным, так и государственным: гомруль заключал все сложности позднего викторианского либерализма в простой законодательный формат и в то же время давал шанс объединить в высшей степени разнородную партию под управлением Великого Старца.