Дни гнева, дни любви - Роксана Гедеон

Опускаясь в кресло, он произнес:

– Нет уже короля во Франции.

Королева отдала ему декрет, и он, вторично прочитав его, бросил бумагу на кровать, где спали дофин и принцесса. Мария Антуанетта, не владея собой, в бешенстве вскочила на ноги, скомкала этот декрет и бросила в лицо одному из комиссаров, крикнув:

– Я не хочу, чтобы эта бумажонка осквернила моих детей!

– Мадам, – в отчаянии прошептал Шуазель ей на ухо, – позвольте мне убить этих людей, и вам больше не придется выносить подобных оскорблений!

Мария Антуанетта повернулась к нему, глаза ее сверкнули.

– Я бы охотно позволила вам это, герцог, – сказала она, – если бы не сознавала, что этим вы только ускорите нашу гибель.

Был только один выход – ждать и сопротивляться тому, что пленников пытались увезти силой. До прихода Буйе, как все полагали, оставалось два-три часа. Шуазель, собрав офицеров, заявил им, что до того, как Буйе прибудет, для спасения короля должно быть испробовано все, что только возможно.

– Господа, – сказал Шуазель, – если только снаружи раздастся выстрел, мы все должны будем броситься в переднюю, мы убьем всех, кто только там будет, и займем окна и лестницу. Лестницу, впрочем, нетрудно защищать, на ней один может стать против пяти. Тела убитых наших товарищей будут укреплением для оставшихся в живых, и почти вероятно, что войска войдут в город раньше, чем успеют нас всех перестрелять. Но если бы случилось иначе, то и тогда мы, по крайней мере, исполним свой долг и займем в истории место, достойное нашей преданности.

– Господин герцог! – воскликнул Людовик XVI, услышав все это. – Раз и навсегда я запрещаю вам предпринимать что-либо подобное. Мы будем сопротивляться, но сопротивление наше будет безоружным. За меня и так столько крови пролилось, что мне не оплакать ее за всю мою жизнь.

Мария Антуанетта стояла, сверкая глазами, и по ее виду было ясно, как ей досадно от того, что офицеры вынуждены повиноваться ее супругу.

Сопротивление действительно было безоружным. Пленники тянули время, надеясь на Буйе, но один из комиссаров, Байон, спустился вниз и выложил их тайный план возбужденной толпе. Гнев вспыхнул, как пламя. «В Париж! В Париж!» – кричали вареннцы. Пленники слушали этот крик в течение долгого времени. От шума дребезжало оконное стекло. Прокурор Сосс испугался настолько, что стал упрашивать короля повиноваться, иначе он никому из своих невольных гостей не гарантирует неприкосновенность. С такими же просьбами короля осаждали и муниципальные советники. Гусары были совершенно беспомощны среди разбушевавшейся толпы, да и верных королю там оставалось всего лишь горстка. И в этот миг Мария Антуанетта, сознавая, что Буйе близко, что речь, быть может, идет всего лишь о каком-то часе, – в этот миг королева, может быть, впервые в жизни попросила.

– Сударыня, – сказала она, через силу обращаясь к жене прокурора, – вы добрая женщина. Я, королева Франции, умоляю вас о помощи. Нам не у кого больше искать защиты. Позвольте нам остаться в вашем доме еще на несколько часов.

Мадам Сосс действительно была добрая женщина, но у нее были дети. Что было бы с ними, если бы она помогла королеве? Она готова сделать лишь то, что не будет угрожать благополучию ее детей. Королева передала жене прокурора несколько секретных бумаг, которые та тайком сожгла. Если бы не эта услуга со стороны мадам Сосс, король по приезде в Париж оказался бы не в Тюильри, а в тюрьме.

Пленники сопротивлялись, выдумывая всяческие уловки. Любая выигранная минута могла все изменить. Сначала король потребовал себе завтрак. А когда королевская семья уже стояла в дверях, одна из фрейлин, сопровождавших королеву, решила испробовать последнее средство. Она упала на пол и забилась в притворных судорогах. Мария Антуанетта упрямо повторяла, что не уедет, пока к фрейлине не пригласят врача. Но даже врач, увы, явился скорее, чем армия Буйе. Короля заставили уехать.

– Что прикажете делать, ваше величество? – снова спросил Людовика XVI герцог де Шуазель. – Я и мои товарищи предпочитаем лучше умереть, чем видеть то, что здесь происходит.

– Садитесь на лошадей, – приказал король, – и сопровождайте нас.

Король, сев в карету, попытался проявить твердость.

– Господа, – сказал он, – я – монарх, и я отдаю решительное приказание, чтобы меня везли в Монмеди. Кучер, в Монмеди!

В ответ на это вся толпа разъяренно заорала:

– Нет! В Париж! В Париж!

Карета тронулась, но лошади не прошли и двухсот шагов, как позади началась сильная суматоха, послышались крики. Королева, сидевшая у окна, встревоженно выглянула, и на лице ее отразился ужас.

– Ах, Боже мой! – вскричала она. – Там убивают Шуазеля!

Это не было преувеличением. Шуазель, Дамас и прочие их товарищи, приготовившиеся следовать за королем и уже вскочившие в седла, сразу, едва карета отъехала, были взяты в кольцо взбешенной толпой. Их хотели смять, растерзать, уничтожить. Громко ругаясь, люди бросились к всадникам, крича:

– Это герцог де Шуазель, тот самый, что помогал королю и грозился убить нас!

Шуазеля стащили с лошади, и сразу вся толпа бросилась на него. Дамас и прочие поспешили ему на выручку и тоже были смяты, тоже затерялись среди этой бойни, полагая уже, что существует только один для них выход – в могилу. Началась ужасная схватка. К счастью, одному из сержантов вдруг стало стыдно за то, что на его глазах убивают командира, и он громко крикнул:

– Ко мне, гусары! Выручим нашего начальника! Гусары проложили себе дорогу к Шуазелю и спасли его.

Толпа, видя это, громко потребовала отвести всех людей, которые защищали короля, в Ратушу.

Мэр, к которому привели этих новых пленников, не знал, как быть, и для того хотя бы, чтобы спасти им жизни, велел их арестовать. Шаузеля и его друзей обезоружили и отвели в тюрьму. Часового у окна поставлено не было, и народ, подобравшись к окну, стал стрелять по заключенным из ружей. Целые сутки они были вынуждены либо прятаться по углам, либо неподвижно лежать на полу, пока не явилась Верденская национальная гвардия и не перевела их в лучшее помещение.

Король, возвращенный в Париж, был посажен под арест. Все очень боялись, что он совершит новый побег, и стерегли его. Комендант Гувион, один уже раз прозевавший своих подопечных, потребовал, чтобы к королеве не допускалась никакая другая женщина, кроме одной – горничной Решерей, его любовницы. Это требование удовлетворили. На лестнице, ведущей в покои королевы, повесили портрет Решерей, и часовой должен был сличать каждую женщину с этим портретом.

Мария Антуанетта была возмущена и отправилась жаловаться на это мужу. Король долго не хотел этому верить, пока не спустился на лестницу и не убедился во всем сам. Немедленно потребовав к себе Лафайета, Людовик XVI настаивал, чтобы портрет был снят.

Портрет сняли, и женщины, обычно служившие королеве, были снова допущены к ней.