Ветви терновника - Брюс Федоров

Процедура аутодафе была назначена на 2 ноября, дата, на которую приходится почитаемый католический праздник, День поминовения всех усопших. Все служители священной инквизиции, её многочисленные помощники и уполномоченные лица из магистрата Прессбурга пришли в большое волнение и проявляли всё своё умение и старательность, чтобы успеть подготовить городскую площадь к особым «торжествам». Бойко стучали топоры плотников, трудившихся над возведением алтаря под красным балдахином и ложи для почётных гостей, церковных и светских нотаблей. Ожидалось прибытие из Мелька самого маркграфа.

Окна и балконы домов, выходившие на площадь, украшались флагами и гирляндами цветов. По одну сторону располагался многорядный амфитеатр для членов инквизиторского трибунала и место его Председателя под бархатным черным навесом. Напротив завершались работы по сооружению клеток для заключённых. С особым тщанием мастера готовили орудия пыток и места расправ для наиболее злостных грешников: большое кострище, колесо для четвертования и т. д. Фантазия изуверов не имела пределов.

Ночь накануне выдалась свирепой. За стенами пыточного замка завывал пронизывающий холодный вечер, наполняя гулкие коридоры и промозглые помещения странными незнакомыми звуками, похожими на чей-то стон и неутешные рыдания, словно слабая телесная плоть дрожала и стенала в ожидании смертных мук. Временами чёрное небо взрывалось гулкими раскатами грома, сопровождаемыми росчерками грозовых разрядов.

Дождавшись самого позднего часа, монсеньор де Альбано покинул свою келью со связкой длинных кованых ключей в руке и освящал свой путь свечой, намереваясь добраться до каземата, где содержалась приговорённая к сожжению Мария Селеш. Со скрипом провернулся в замке ключ и тяжёлая железная дверь, заскрипев ржавыми петлями, пропустила его внутрь камеры обречённой девушки. Неверный свет свечи еле-еле осветил узкую длинную клеть, в дальнем углу которой на охапке прогнившего сена коротала последние часы в ожидании безвременной кончины несчастная узница.

– Мария, не бойся, подойди ко мне, – де Альбано старался разглядеть её фигуру в темноте камеры. Робкая тень отделилась от стены и приблизилась к клирику. – Ты ведь помнишь меня, не так ли? – инквизитор поставил свечу на каменный выступ, служивший очевидно столом для всех заключённых, побывавших в этом жутком месте, и скрестил на груди руки. – Ты один раз видела меня, но я незримо присутствовал на всех твоих допросах, и я пришёл, чтобы помочь тебе.

– Да, я помню вас, монсеньор. Но чем же вы можете мне помочь, и почему вы хотите это сделать? – спросила девушка тихим голосом, в котором было столько печали и отчаяния, что у де Альбано защемило сердце.

– Выслушай меня, я хочу объяснить тебе важные вещи. Твой приговор был, по сути, утверждён ещё до моего приезда в этот город. Более того, отчёт по твоему делу находится в самом Риме. Я настоял на твоём дополнительном допросе в надежде, что удастся найти предлог для того, чтобы добиться его пересмотра. Теперь же даже я не в силах отложить исполнение приговора, но я приказал епископу Романо, которой завтра будет руководить мероприятиями по наказанию осуждённых преступников, дать тебе возможность избежать сожжения. Тебя подведут к позорному столбу, у подножья которого сложены подготовленные дрова. Он предложит тебе прилюдно признать все прегрешения, произнести слова покаяния и попросить милостивого снисхождения у церкви. Если ты это сделаешь, ты будешь возвращена в тюрьму, где впоследствии будет решаться вопрос о наложении на тебя епитимии. Я постараюсь, чтобы она была не унизительная для тебя. И тогда, я уверен, Рим откликнется на моё ходатайство и снимет с тебя обвинения в ереси, и ты сможешь выйти замуж за человека, которого для тебя выбрали родители, иметь детей и стать добропорядочной хозяйкой дома. Это всё, что в моих силах. Моя жизнь на исходе, и поэтому я должен быть с тобой искренним.

– Монсеньор, я же ни в чем не виновата. Я только боролась за право любить и быть любимой. Я не выпрашивала для себя никакой выгоды и корысти. Разве возможность любить может помешать кому-нибудь? Так в чем же я должна каяться? Скажите мне, монсеньор. И я также не понимаю, почему вы проявляете снисхождение и желаете помочь, ведь вы же видели меня совсем немного?

– Мария, ты не должна упрямиться. Подумай, а стоит ли этот Самюэль Туск твоей любви и такой жертвы. Поверь мне не как инквизитору, а как старому утомлённому жизнью человеку, что большинство людей живут для удовлетворения своих самых низких желаний и похоти. Повсеместно процветают обман, мошенничество, насилие и распутство. Люди чаще ведут себя хуже зверей, которые убивают лишь по необходимости. Человек же охвачен безумием, направленным на уничтожение себе подобных. Кругом войны, голод и разрушения. Много веков церковь и священная римская инквизиция ведут борьбу за спасение людских душ, но результата не достигли. Человек не меняется. Приобретая новые знания, он становится всё могущественнее, но и более неукротимым в стремлении разрушать окружающий его мир. Гордыня его стала неуёмней. Поверь, что церковь знает, как устроена жизнь, но стремится оградить людей от этих знаний, так как они только умножают их горести. И делает это намеренно, чтобы спасти человека от самого себя.

Подумай, подумай обо всём этом, Мария, и может быть, поймёшь, что твои поступки ошибочны и надо признать это через раскаяние. Ведь, если ты не поступишь так, как я тебе советую, ты непременно погибнешь. Не спрашивай меня, почему я хочу спасти тебя, но если ты поступишь правильно, то поможешь себе и облегчишь и мою утомлённую душу, – великий инквизитор почувствовал, как у него опять сильно защемило сердце, и он схватился за грудь.

От резкого взмаха руки фитиль свечи заколебался и по стенам и потолку тюремной камеры заметались причудливые разлапистые тени. Де Альбано вновь почудилось, что перед ним стоит его Марианна: тот же овал лица, те же глаза. Волосы, вот волосы у его любимой были иссиня-чёрные, а у Марии светло-русые, правда темнота скрадывала эту разницу. То ли от физической слабости, то ли от нахлынувших воспоминаний клирик опустился на колени перед Марией, седые старческие волосы его растрепались, а сухощавая с горбатым носом голова поникла ниц. Изо рта, словно в горячечном бреду стали вырываться странные путаные слова, будто великий инквизитор каялся и вымаливал для себя прощения за какие-то давно совершённые прегрешения.

– Марианна, Марианна, прости меня, прости, умоляю тебя, – беспрерывно шептали его губы.

Опешившая от вида непритворного горя чужого, чуждого ей и по существу, очень жестокого человека, Мария молча стояла. Потом подошла к нему и положила свои ещё не зажившие от пыток ладони на голову сгорбившегося священника. Постепенно, содрогавшаяся от рыданий согбенная спина де Альбано стала успокаиваться, судорожные всхлипы прекратились. Собравшись с силами, прелат встал и, пошатываясь, ничего не говоря больше Марии, покинул её последнее пристанище, оставив дверь открытой.

Как только забрезжил рассвет, тюремный замок сразу ожил. По коридорам забегали стражники, отпирая двери казематов, заполненных узниками, чтобы подготовить их к казни и другим видам сурового наказания, изобретённых изощрённой фантазией палачей. Помощники палачей выбривали им волосы, одевали в чистые рубахи, а тем, к которым проявляли по различным причинам снисхождение давали молоко и краюху хлеба или стакан красного вина, чтобы облегчить переживания перед предстоящей ужасной экзекуцией. Во внутреннем дворе из осуждённых уже формировалась траурная процессия. Им перевязывали руки, вкладывали в них зелёные свечи и облачали в позорные накидки «санбенито», покрытые рисунками, изображающими бесов, и обличающими надписями. Из главных ворот уже выходила колона фискалов, державших в руках штандарты инквизиции и церковные хоругви, перевязанные лентами. За ними следовали шеренги доминиканских монахов в белых рясах и высоких колпаках с прорезями для глаз, между которыми разместились приговорённые к истязаниям.