За далью волн - Роберт Линн Асприн

Питер отдернул занавес, закрывавший вход в его комнату — в комнату Ланселота, — и ничком повалился на набитый соломой матрас. Он так устал, что даже не замечал, насколько же это неудобное ложе, как колются соломинки.

— Нет ничего лучше дома, — проговорил он. — Нет ничего лучше дома. Нет ничего лучше дома.

Питер поджал колени и крепко уснул. «Девятнадцать дней на задании смертника», — вот была его последняя мысль перед тем, как уснуть. А во сне ему привиделся Джим Хокинс, который стрелял из автомата в Долговязого Джона Сильвера.

Я проспала всю ночь и полдня. Проснулась ближе к полудню, встала и долго бродила по покоям принцессы Гвинифры — совсем как та мертвая греческая девица — Эвридика, про которую частенько поет Корс Кант. Наверное, это его любимая песнь, а вот мне больше нравятся другие — те, что он не поет при Артусе. Наверное, потому, что это слишком дерзкие песни. Они про то, как любовь побеждает все на свете, про то, как влюбленные, не страшась обреченности, готовы потерять все, что имеют, лишь бы только быть вместе — в браке или без него. Это римлянам непременно подавай замужество.

Но в такую смерть я не могла поверить! Харлек, Канастир, мой отец, его утраченная честь, мои собственные заблуждения… До того как я встала с постели, я просыпалась множество раз, и всякий раз не в силах была сразу вырваться из объятий сна. Мне снился выстоявший Харлек, где все дома были целые, а горожане храбро сражались с захватчиками, и принц Харлека был отважным полководцем в великой империи Dux Bellorum.

И еще мне снилось окно, в которое лился солнечный свет. Он слепил глаза, обжигал щеки. Это тоже было в Харлеке. Я даже точно знала, что это за день, и что это за комната. Покои моего отца и день, когда умерла моя мать. Но я не переживала, потому что понимала, что это всего лишь сон… На самом деле мама была жива. Но потом я проснулась, и груз памяти придавил меня к постели. Я вспомнила, что мать моя умерла от родильной горячки и унесла с собой в могилу мою нерожденную сестру. Я плакала, я так хотела, чтобы со мной поговорил отец, чтобы он прижал меня к себе, обнял, как обнимал дядя Лири.

Я снова проснулась. Десяти лет моей жизни как не бывало. Мне было восемнадцать, а не восемь. И я сидела на кровати в покоях принцессы в Камланне и мечтала о моем единственном, о моем Орфее — ясном, как солнышко за облаками. И не было больше на свете моего города. Не в домах тут дело — ведь многие стояли до сих пор. У Харлека не осталось души.., свою душу он продал ютам за глоток воздуха, за лишнюю свечу, за краткий промежуток жизни между безлунной ночью и новолунием.

О, Гадес! Я села на кровати, убедилась, что я одна, и сбросила сорочку. Я стояла, озаренная холодным солнцем, и молилась той дикой богине, которой молится Гвинифра, и просила ее войти в меня и осушить мои слезы. Плакать о тех, кто купил свободу ценой собственной жизни, — это все равно, что жалеть мужа, который проиграл последний солидус в кости и теперь не может уплатить подати. Он сам точно знает, что ему нужно, так вот пусть и зарабатывает деньги потом и кровью.

Вчера вечером Артус устроил пир в нашу честь. Вот уж не знаю — то ли он действительно решил отпраздновать наше возвращение, то ли надеялся, что мы напьемся допьяна и забудем о своих неудачах. Я позаимствовала у Гвинифры кораллово-розовую кемизу и алую тунику, на которой моими руками был вышит ястреб с арфой в клюве. Конечно, я не сказала принцессе, кого я на самом деле изобразила. И платья я взяла на этот раз с ее разрешения.

Могла бы и не наряжаться. Могла бы вообще голая прийти в триклиний — и то бы, наверное, Этот Мальчишка меня не заметил!

Он сновал между Артусом и Ланселотом, словно почтовый голубь. Меня Dux Bellorum ни о чем не спрашивал, хотя я побывала везде, где побывали другие, кроме того странного места, где путешествовал Корс Кант вместе с какими-то пушистыми орками, но я поклялась ему, что об этом не скажу Артусу ни слова.

Я не знала, что делать. Этот Мальчишка на меня даже не смотрел. Ну, я и начала…

На меня посмотрел принц Ланселот. Улыбнулся, приветственно поднял кубок. Я, наверное, покраснела. Я понимала, что происходит. Гвинифра побывала у королевы Моргаузы, а та наверняка напела ей песню про то, что если она хочет завоевать Ланселота, то должна не обращать на него никакого внимания. А эта дура поверила бабе, у которой и в помине не было ни одного стоящего любовника с тех времен, как она вышла замуж за короля Морга. Ох, уж мне эти принцессы…

Ланселот, конечно, понимал, что Гвинифра избегает его намеренно — он здорово поумнел за последние три недели. Он напоминал пса, которого лишили одной косточки, но он тут же принимается грызть другую. Потому он беззастенчиво флиртовал со мной, как только замечал, что Гвинифра на него поглядывает. А поглядывала она все время.

Мне-то что? Этот Мальчишка на меня почти не смотрел — только время от времени бросал взгляды поверх арфы. В общем, я решила что буду отвечать на ухаживания Ланселота, как сумею, да так, чтобы это не укрылось от Этого Мальчишки. Понимаете.., просто и не знаю, как лучше выразиться.., но я почувствовала, что внутри меня зарождается что-то такое.., я такого прежде никогда не чувствовала.

Это было так не похоже на те чувства, что я питала к Этому Мальчишке.., да нет, я вовсе не хочу сказать, что я в него влюблена и все такое. Ланселот горячил мою кровь, но не мое сердце. Я ничего не желала знать о нем. Сам он меня вовсе не интересовал, но.., мне хотелось оказаться с ним на ложе, почувствовать на себе его тяжесть, ощутить его упругие мышцы…

Я пыталась урезонить себя, сдержать, но.., знаете, в жизни я всегда поступаю наоборот, не слушаюсь голоса разума. В общем, и сама не помню, как оказалась на коленях у Ланселота и принялась шептать ему на ухо невесть какие глупости, а он покраснел, как рак, стал кашлять и отворачиваться.

Но я ничего не могла с собой поделать! Я понимала, что раню Этого Мальчишку в самое сердце, но хотя он заслужил все то, что получал (и хорошее, и плохое), мне было жаль его, как бывает жаль любимую собаку, которую все позабыли-позабросили, когда в доме появился новорожденный младенец. Но пальцы мои касались груди Ланселота, жесткой, словно нагрудник, и я чувствовала, что он хочет меня, и впервые в жизни мне по-настояшему захотелось стать женщиной.

Почему-то я нисколько не боялась. Я ведь прекрасно понимала, что происходит. Этому Мальчишке ни за что бы не удалось провести меня. Он был невинен, и я тоже. И еще я понимала, почему так волновалась в ту ночь, когда мы с ним остались наедине в покоях Гвинифры.

Мне хотелось, чтобы моя первая ночь с Этим Мальчишкой была прекрасна. Я хотела, чтобы он, словно грубый дикарь, сорвал с меня сорочку и сурово наказал меня за то, что я была такой гадкой.

Но мне было так страшно — вдруг у нас ничего не получится из-за того, что мы оба девственны?

Ланселот — мужчина. Он опытный. Он мог разбудить меня, показать, на что я способна, превратить меня в женщину так, чтобы при этом мне не нужно было становиться командиром.