Внучка берендеева. Летняя практика - Екатерина Лесина

И жена на игры его смотрела с насмешкой, мол, пускай себе, если и вправду нужда такая… девок своих портить не давала, а остальные без интересу.

Эта была простой.

Волос светлый. Глаз синий. Невысока. Крепка. Ладна. И смешлива. Все-то у ней ладилось, все-то горело. И в постели она не стыдилась, не норовила спрятаться меж простыней да шкур, а горяча была, как огонь. И согреваться начал.

Отходить.

А уж как понесла, то и отправил прочь, будто чуял, что не по нраву жене это новое дитя.

— Меня позорить вздумал. — В тот раз она сама явилась в его покои. — Опять пьешь? Вино до добра не доведет…

Игорь и вправду пил. Отчего ж не выпить? С вином и на душе легче становится, а то душа эта ныне что живьем похоронена.

— Чего тебе надобно?

— Избавься от своей девки… и от приплода. — Она сказала это чуть тише. Поморщилась, недовольная, что приходится говорить о таком. Он же головой покачал: нет уж, хватит. — Я требую…

— Она не вредит тебе. — Игорь наполнил кубок вином. — Если б ты мне не отказывала, как и положено доброй жене, то не было б у меня и девок. Сама бы родила дитя. Радовались бы… жили… чего тебе не хватает?

Она побелела.

И ответила:

— Справедливости!

Будто она была когда-то, справедливость эта.

— Избавься, — повторила жена, в глаза глядя. И впервые Игорь сумел выдержать ее взгляд.

— Только попробуй тронуть… своих не дала — терпи. А вздумаешь обидеть, я уж найду способ тебе… помочь.

Испугалась ли?

Навряд ли. Вот чего в ней не было, так это страха.

Скорей уж сочла она невозможным мстить какой-то девке… да и разве ж о мести речь? Нет… жила, и ладно… да и родила она дочку, не сына, который мог бы наследником стать. И Лойко дочку признал.

Пускай себе.

Хорошенькая.

Кучерявенькая. Смешливая, в мать. И росла легко, не болела. Бойкой была… и старший, вот диво, несмотря на материно шипение, к сестрице своей привязался. Как ходить стала, так и он следом, ни на шаг не отпускал. Сперва-то Игорь опасался, как бы не причинил он малой вреда, а после поглядел и рукой махнул: охота возиться — пускай себе.

Сам-то он дочь любил.

Баловал.

Да только… все одно девка.

В губы ткнулось что-то твердое. Полилось. Игорь глотал, захлебываясь, удивляясь, что вновь способен радоваться вкусу воды холодной.

— Говори, человек, мы должны успеть записать все, — велели ему. И душа, которая уже почти ступила на порог — а было кому за порогом тем встретить, — задержалась.

Клятва?

Оковы ее слетели, что листва прошлогодняя. Была клятва… и не стало.

Ей уже девятый годок пошел. Росла была не по годам. Смекалиста. Весела… а мальчишка опять занедужил. И как-то так… тяжко, слег, белый, что покойник. Целителей бы звать, да только она, как всегда, отказалась.

И Игорю запретила.

— Она ее забрала… сперва пропала… а потом нашли… во дворе… растерзанную… — Каждое слово приходилось вымучивать, и та, которая записывала их, лишь кивнула. Не сочувствовала.

Не жалела.

Хорошо.

Жалости не заслужил он.

Мог бы спасти дочь. Отослать. Ведь чуял, что не по нраву девчонка жене.

— Ее… после… сказали, что снасильничали… задушили… нашли… будто дружок мой войсковой, который у нас столовался… из бояр, но бедный… он поутряни сгинул… как и не было… нашлась холопка… видела, как он Игрушу вел куда-то со двора… только… я не поверил… не мог он… пил, конечно, беспробудно… кто не пьет? Он же… мы с ним… мы вместе в поле стояли… плечом к плечу… выжили чудом… а он мою дочь… не бывает… эта сука взяла ее жизнь.

Игорь сглотнул.

Он вновь увидел белое лицо жены, которая прижимала к сухим глазам платок да отворачивалась. И ненависть в глазах того, кого сыном почитал.

Крик его.

И обвинения… он стоял там, во дворе, над телом, прикрытым рогожей, потому как без рогожи слишком страшно оно было, изломанное, искореженное… он видел людей, собравшихся в стадо, испуганных и растерянных.

Себя беспомощного.

Руки тряслись.

В голове шумело.

— Это все ты виноват! — Мальчишка орал, и голос его вспугнул голубей, сонных по летнему часу. — Ты ему отдал… ты никогда…

Как так получилось?

Улыбка на губах жены. И понимание: она все. За что? Сила нужна стала до сроку? Или просто… не важно, главное, что нет больше девчушки ясноглазой, и ничего-то нет, кроме клятвы-ошейника и ненависти, глухой и беспомощной.

— Я пить начал… чтоб забыться… а пьяным… ударить ее по-прежнему не мог, зато говорить… многое сказывал… вреда-то от этих слов не было… не про дела ж ее говорил, а про то, что тварь она… это ж правда тварь…

— Тебе видней, человек, — отозвалась девка, посыпая бумагу песочком. — Прочти, все ли верно писано? Ты, женившись на дочери…

Она читала.

И жизнь собственная Игоря, в словах описанная, была жалка и никчемна. И значится, сам виноват, не заслужил иной… ничего… этой жизни осталась капля.

Красная.

Из пальца, клинком пробитого.

Правильно, такие бумаги только кровью и заверять… так оно надежней. И девка кивнула: мол, верно разумеешь. А потом исчезла. И шатер. И грязные шкуры. И кубок с вином недопитым.

Легко стало.

И возник перед глазами дружок прежний с Игрушей на руках. Усмехнулся и сказал:

— Спасибо, что не поверил…

— Пожалуйста, — шелохнулись губы, но ни слова не слетело с них.

Игорь Войтютович Жучень преставился перед рассветом, но нашли его ближе к полудню, когда истомленный бездействием сотник решился-таки заглянуть в шатер. Но смерть эта, пусть и ожидаемая, изменила немногое.

Люциана Береславовна облюбовала себе махонький домик, который средь прочих выделялся кованым петушком на крыше да и самою крышей, заросшею мхами.

Крылечко горбатенько.

Ставенки резные.

Двор… не зарос ни малиной, ни крапивой. Напротив, травка зелененька да мягонька с виду, в ней же ромашечки белыми пуговками да желтые одуванчиковы очи.

Курослеп у ограды.

Полынь сизая, которая всякую нечисть получше иного заклятья отбивает.

И Фрол Аксютович, замерший пред калиточкой. Стоит. Пялится не то на курослеп, не то на ограду, не то на калиточку. Меня завидевши, отступил, рученькой махнул, мол, прошу, Зослава. Я калиточку и толкнула с немалым, надо сказать, подозрением. Мало ли чего ждать от них, наставников разлюбезных.